И Попов - Пути в незнаемое

То ли через час-другой после этого заседания, то ли наутро, что, пожалуй, скорее, — словом, как только Иван Петрович смог наконец, подумать о случившемся спокойно, у него и отпечатался довольно обоснованный вывод, что тайные мечтания о будущей профессуре теперь-то уж наверняка сделались несбыточными. Во всяком случае — надолго.

Ни горевать, ни сетовать, ни, тем более, изобретать, как все поправить, он не стал: загнал сей вывод куда-то — ну, где токи ветвятся «по Великому» — в мозжечок — и принялся думать о деле. А повторись все происшедшее сначала, он бы, и заранее все будущее зная , ничего б не поменял.

Вот разве только, повторись все это снова, не стал бы, заранее все зная , брать в перерыве перед докладом академика папироску из кожаной сигарочницы, любезно протянутой Тархановым, да еще хвалить табак, что душист («ну как же — трапезондский!..»). Да, краснея, таять, как сосулька, от черного огня ласковых юношеских глаз приват-доцента и тоненького тенорка, словно бы застольный тост певшего хвалу его в ы-сокой строгости, óб-личающей нé-дюжинность таланта , — в довольно чистой петербургской речи князя все-таки проскакивали иногда кавказские ударения. Да поддакивать его сожалениям, что издание рефератов заграничных работ, задуманное им с Афанасьевым, Великим, Ительсоном, так и не началось, увязнувши в глине рассуждений о деньгах на него («а это бы освещало логическую сторону нашей работы, пó-у-ч и-тельнейшую!»).

Но главное — он не дал бы согласия идти к князю Ивану Романовичу в ассистенты («Илья Фадеевич мне говорил в Париже, что дá-авно обещал вам это место, а господин Войнич, как ни прискорбно, слáбо-вáтый в иви-сéктор»).

…А что только не успели они тогда обсудить! Всего за какие-то двадцать минут, пока зала проветривалась, а коридор наполнялся дымом. С полуфразы, с полуслова понимаючи друг друга. Почти ровесники — три года разницы. Поклонники Ционова мастерства, приверженцы одних идей, одних стремлений.

…Панкреатическую железу, конечно. Благоглупости Лебедева — Иван Петрович потешил себя отцовой поговоркой: «Под носом взошло, да в голове не посеяно». Непременность математической оценки данных. Принцип опыта без повреждений , чтобы процесс предстал в натуре . Леность Устимовича — всем хорош, да никуда не торопится. Предстоящий конкурс на кафедру: Ворошилов рисковать не станет, отправится в Казань, Ковалевский собирается отступиться, место, скорее всего, останется за Иваном Романовичем. И конечно же прочертили всю будущность самого Ивана Петровича. Диссертацию — в ближайшие два года, чтоб сразу, с окончанием курса, защитить. Зачисление в Институт врачей для усовершенствования. Заграничную поездку — к кому через пять лет отправиться — и ту обсудили. На все хватило: даже чтобы вспомнить двумя-тремя фразами сочинение Александра Дюма-отца «Кавказ».

— А вы со мной работать не побоитесь? — спросил Иван Романович и добавил уже с нарочито горской интонацией: — Вы разве не слышали, что мне три га-ла-вы ат-рэ-зать, вжик, вжик, вжик, как сар-вать три ареха! Дитя гор! — И, повращав смеющимися глазами, зарассуждал, что надобно жить в своей физиологической семье в мире и любви, не помня о былых трениях и мелких обидах.

…О том, что Дюма-отец описал приват-доцента отроком в своих непомерно длинных «Impressions de Voyage en Russie» [10] «Впечатления о путешествии в Россию» ( франц. ). Иван Петрович, конечно, знал. В Медико-хирургической с момента появления в ней Тарханова о том ходили многие легенды, непременно сообщаемые каждому новичку. По одной — на тучного француза нападал в горах Кавказских юный дикий абрек. По другой — приват-доцент качался на жирной писательской коленке, пока знаменитый гость кейфовал в доме тархановского папеньки, начальника Нухинского края. По третьей — Дюма обучал его д’артаньяновскому искусству шпаги. Саму книжку не читал почти никто, хотя семисотстраничный «Кавказ», единственный из девяти томов «Impressions», был по-русски издан. Но — в Тифлисе и пятнадцать лет назад!..

Однако кроме легенд меж медиков ходили и некие цитаты, одна из коих и вложена здесь в уста Ивана Романовича. И автору очень захотелось пристроить к ней еще одну легенду: уже о том, как эта книжка будто все-таки попалась в свое время в руки Ивана Петровича. Ведь его младший брат Петя Павлов был любимым учеником зоолога Богданова, а Модест Николаевич в давней своей экспедиции за кавказскими птицами вполне мог подобрать в Тифлисе сие сочинение где-нибудь на книжном развале — над Курой, у Ишачьего моста. И вот, дескать, когда Богданов пригласил Петю поговорить о будущей его работе в должности прозектора университетского зоотомического музея, младший Павлов вдруг увидел на полке в его кабинете «Кавказ» Дюма. И в итоге всем братьям Павловым стала в доподлинности известна беспардонная болтовня Дюма-пера, выставлявшего себя персонажем всех французских басен о Кавказе, а также преизящная словесность его переводчика г-на Роборовского — чиновника канцелярии его сиятельства наместника. Ну, вот точно так, как они стали известны автору, выкопавшему этот раритет и теперь жаждущему под любым соусом пересказать, как именно великий беллетрист изобразил свою встречу с будущим приват-доцентом, а впоследствии и очень достойным профессором-физиологом.

Вот так:

«…Начальник… мужчина лет 40, небольшого росту, но крепкого сложения, разговаривал с 12-летним мальчиком в черкесском платье и с кинжалом. Мальчик имел прекрасную физиономию , в нем представлялся грузинский тип во всей его чистоте: волосы черные, спереди опущенные до бровей, похожие на волосы Антиноя , брови и ресницы черные, глаза бархатные и сладострастные , зубы великолепные. Увидевши меня, он прямо подошел ко мне.

— Не вы ли Александр Дюма? — произнес он на чистом французском языке.

— Да, ответил я, а вы не князь ли Иван Т…?

Я знал его по описанию, сделанному мне Б…

— …Папаша, папаша! — кричал он 50-летнему мужчине здорового телосложения в вицмундире русского полковника. — Папаша, вот г. Александр Дюма!..

— Позвольте мне обнять молодого хозяина, который так сердечно меня принимает, — сказал я мальчику.

— Разумеется, ответил он и бросился ко мне на шею, я еще не читал ваших произведений по своей лености , но теперь, познакомясь с вами, я перечту все, что вы написали . — Знал ли мальчик что пообещал?.. Триста томов!

(…) Все это было сказано с оборотом речи, который я стараюсь сохранить, и с галлицизмом, невероятным в ребенке, рожденном за полторы тысячи миль от Парижа, в Персии, в каком-то уголке Ширвана, который никогда не оставлял родимой стороны. Я был удивлен, и действительно это было чудо в своем роде».