И Попов - Пути в незнаемое

…На этот раз не помогла и дружба. Ребра придали фольге жесткость, но напряжения остались столь сильными, что диски повело, как крылья вентилятора.

«Последний штрих» пришел по безнадежности или по интуиции — не помню. Я взял два листа шероховатой бумаги, проложил между ними диск из алюминиевой фольги, вставил все это между пуансоном и матрицей и нажал на рукоятку пресса.

С трепетом разъединил листки бумаги и вынул металлический лепесток — совершенно плоский и жесткий. Но не блестящий, а матовый. Шероховатость, появившаяся на нем благодаря неровностям поверхности бумаги, приняла на себя (или, лучше сказать, разрядила) все напряжения, искажавшие форму лепестка.

Я слегка дунул, и легчайший листок отделился от стола и стал парить в воздухе.

Это была победа. И страшное волнение. Настало время собирать лепестки в стопку. Не прикасаясь к ним пальцами. Подхватываю их лопаточкой из тонкой слюды и как бы роняю на ось, зажатую в миниатюрные тиски. Собрав стопку, заключаю ее в алюминиевую оболочку с толщиной стенки всего лишь в сотую долю сантиметра — шедевр, вышедший из рук Виктора Христюка. В этой эфемерной броне моему детищу были не страшны даже руки Ландау, которому я разрешил подержать прибор несколько секунд, что он и сделал с весьма понимающим видом.

Но вот прибор скреплен с тонкой, прямой, как стрела, стеклянной палочкой, другой конец ее подвешен на упругой бронзовой проволочке.

В дьюар, в котором трепетно колотится о стенки моя стопка, залит жидкий гелий — и эксперимент начинается.

Как ни странно, опыт удался с первого раза. С секундомером в руках, с прикованным к шкале взглядом я измерял период колебаний стопки дисков. Время от времени крутил вентили и, понижая упругость паров гелия в дьюаре, уменьшал температуру. Вместе с температурой совершенно явно уменьшался и период колебаний. Когда жидкий гелий выкипел, я выключил установку, схватил попавшийся под руку кусок миллиметровки и, вооружившись логарифмической линейкой, наскоро нанес несколько точек и провел кривую.

Кривая получилась плавная, только одна точка выскочила за пределы погрешности опыта.

Большинство московских и ленинградских теоретиков обладают высокими и немужественными голосами. Но мой лучший друг тех лет Аркадий Бенедиктович Мигдал говорит хотя и высоким голосом, но мужественным. Во все времена он увлекался всевозможными видами спорта, благодаря чему был атлетом в истинном смысле слова, и лишь сильная близорукость, заметная по тому, как он постоянно щурился и выдвигал голову вперед, делала его движения не всегда уверенными и точными.

Он работал над созданием теории сверхпроводимости. Впрочем, его научные интересы были очень широки: он занимался и теорией космических лучей, и теорией прохождения заряженных частиц через вещество и связанных с этим ионизационных эффектов, и теорией атомного ядра, и другими проблемами.

Будучи высокоталантливым человеком, Мигдал в то же время не умел принимать в расчет ни широты своих интересов, ни своей неорганизованности, ни трудоемкости той или иной проблемы. Почти ежедневно он вбегал в мою комнату с заявлением: «Элевтер! Можешь меня поздравить. На следующей неделе я уже окончательно решу проблему сверхпроводимости. Мне осталось совсем чуть-чуть, и главное, все трудности уже позади». При этом он ерошил свои непричесываемые волосы, которые делали его родным братом Макса и Морица — персонажей назидательной немецкой книжечки о двух непослушных мальчиках. Впрочем, принадлежность Мигдала к семейству Макса и Морица выдавала не только прическа — в качестве критерия сходства можно было бы избрать и многие другие параметры, например усидчивость.

Генеральная проблема его жизни — сверхпроводимость. Даже после того как эта проблема была решена в работах Николая Николаевича Боголюбова и американцев Бардина, Купера и Шрифера, она осталась для Мигдала главной. В конце концов, совсем недавно, он создал свою теорию сверхпроводимости, но не для металлов, как это делают все, а для атомных ядер. А затем — для звезд, называемых пульсарами.

Он был очень дружен с Вивой и с Ираклием, может быть даже больше, чем со мной, и мы виделись с ним постоянно, то у меня, то у него, то на Арбате, только не в институте, куда он заглядывал редко, как, впрочем, и во все другие учреждения, с которыми был когда-либо связан.

Именно ему первому я позвонил из дому, куда прибежал ошалевший от радости, вызванной тем, что на графике зависимости роэнкро от температуры кривая поползла вниз. Именно Мигдалу надлежало сыграть роль сосуда, в который должна была вылиться моя радость, и он сыграл эту роль великолепно. Через минуту он был у меня. В упоении мы рассматривали мою кривую, которая в общем согласовывалась с теоретической кривой Ландау, хоть и шла все же заметно выше. Но главное, конечно, заключалось не в этом. Главное заключалось в том, что качественно теория Ландау была подтверждена, что гелий в моих экспериментах и стоял и двигался одновременно.

С точки зрения наших обычных представлений, этого просто не может быть. Но гелий — жидкость не обычная, а квантовая. А квантовая механика имеет дело с системами, находящимися одновременно в различных квантовых состояниях. Наложение двух или нескольких состояний, или, как говорят, суперпозиция состояний, для квантовой механики — дело обычное. Правда, понятие о суперпозиции состояний было привычным для физиков, когда они говорили о явлениях микромира. Отныне масштабы применимости этого понятия возросли с размеров атомных орбит до размеров моего прибора.

«Неужели и стоит и движется? — повторял я про себя как помешанный. — Но этого же не может быть!»

Понаслаждавшись видом кривой, Мигдал произнес:

— Надо бы поскорей показать кривую Дау. Он будет очень рад.

Но был уже вечер, и Ландау не оказалось дома. Он узнал о новых экспериментальных данных только на следующий день. Расхождение с теорией его обеспокоило мало.

Мигдал оставил меня в одиночестве. Мысли вихрились в голове, все время возвращаясь к различным этапам эксперимента. И хотя предшествующий ход событий вполне подготовил меня к свершившемуся, сейчас снова стало приходить в голову — да уж не удалось ли мне взвесить тепловые возбуждения и тем самым доказать реальность квазичастиц? Из способа описания квазичастицы превратились в реальность. Этого в эксперименте, предложенном Дау, было бы невозможно наблюдать.

— В этой области температур у теории маленькая точность. Но основное, как вы понимаете, не в этом. Важно, что доказана возможность одновременного существования двух видов движения… Черт знает как красиво! Теперь будете знать, кто такой Ландау?!