Константин Сонин - Когда кончится нефть и другие уроки экономики [львиная доля примечаний (сносок) отсутствует)]

А Фидель Кастро побил множество рекордов для политических деятелей: в Книгу рекордов Гиннесса вписана его самая длинная речь в истории ООН, да и срок его правления был одним из самых длинных в новейшей истории, но ему не удалось построить устойчивую диктатуру с эффективным механизмом преемственности. Это хорошо видно по тому, что власть была передана стареющему и никогда не отличавшемуся особыми способностями младшему брату. Впрочем, главный показатель “неуспеха” – один из самых низких в мире темпов экономического развития. Трудно поверить, но в начале XXI века кубинцы жили так же плохо, как за сорок лет до этого, до революции. Опыт корпоративного сектора показывает, что падение режима братьев Кастро могло бы оказать положительное влияние на экономику. Изучение последствий смертей диктаторов это полностью подтверждает.

Гарвардские экономисты Бен Джонс и Бен Олкен попробовали оценить, насколько сильно изменяются темпы экономического роста после смерти лидера страны [41]. Оказывается, довольно сильно, если речь идет о диктатурах, где власть лидера не ограничена политическими партиями, средствами массовой информации или какими-то институтами. А в демократиях лидеры не играют практически никакой роли – их смерть не сказывается даже на уровне инфляции (смерть диктаторов сказывается, и очень существенно).

Джонс и Олкен смотрят только на те смерти, которые были вызваны естественными причинами, например сердечным приступом, или произошли в результате несчастного случая. Почему нельзя включать в анализ убийства или насильственное отстранение от власти? Мы уже говорили о том, что сложность с анализом причинно-следственных связей возникает из-за того, что и покушения, и попытки переворота могут быть напрямую связаны с экономической ситуацией в стране. То есть рост начался после убийства диктатора не потому, что он умер, а, наоборот, он был убит из-за того, что препятствовал экономическому росту. Та же логика может действовать и в случае бескровной смены власти. Зависимость между экономическими спадами и вероятностью военного переворота – хорошо известный факт [42]. То, что Джонс и Олкен рассматривают только те смерти, которые не связаны напрямую с экономической ситуацией, позволяет им получить оценку роли личности в истории.

Помимо анализа большого массива данных за последние полвека Джонс и Олкен приводят примеры резких ускорений, которые следовали за смертями отдельных деятелей. Например, в период правления Мао средние темпы роста были около 2 % в год, а средние темпы роста с момента его смерти – почти в три раза выше – 5,9 %! Средние темпы роста за 11 лет коммунистического правления Саморы Машела в Мозамбике составили 7,7 % (это не опечатка: каждый год благосостояние мозамбикцев значительно ухудшалось), а после его смерти рост стал положительным. Смерть иранского лидера аятоллы Хомейни прекрасно видна на графике экономического роста Ирана: годы стагнации сменились годами быстрого развития.

В работе не обсуждаются специально последствия смерти Сталина для экономического роста – возможно, они показались авторам не столь красноречивыми, как в случаях Мао или Хомейни. Тем не менее они были существенными. По оценке историка экономики Ангуса Мэдиссона, в 1950–1953 годах ВВП на душу населения рос меньше чем на 2 % в год, а в следующую трехлетку средний рост был в 3 раза выше (6 %). И это при том, что, как мы уже обсуждали в предыдущей главе, руководство страны претерпевало кардинальные изменения чуть ли не каждые полгода!

В естественных науках основной критерий истинности придуманной учеными теории – эксперимент. Если результаты эксперимента не совпадают с тем, что предсказывала теория, – что ж, теорию придется отбросить или как минимум модифицировать. К сожалению, экономистам трудно тестировать свои теории в лабораторных условиях: невозможно провести лабораторный эксперимент, чтобы проверить какую-то макроэкономическую теорию. Экономистам приходится искать “естественные эксперименты” – ситуации, максимально близкие к искусственным лабораторным условиям. В идеале для анализа последствий экономической политики нужно было бы взять одинаковые страны и, выбрав одну из них с помощью жребия, провести там ту политику, которую мы хотим сравнить со статус-кво. В реальности одинаковых стран нет, да и страны, в которых эксперимент проводится, и те, которые будут “контрольной группой”, выбираются не по жребию. А без случайного выбора может оказаться, что последствия политики определяются не ею самой, а теми же самыми факторами, вследствие которых страна предпочла ее проводить…

Что такое полевой эксперимент? Вместо лаборатории (за лабораторные эксперименты получил Нобелевскую премию 2002 года Вернон Смит) используется то, что проводится в реальной жизни и без всякого эксперимента, но к этому добавляется специальная компонента – например, правильно подобранная “случайность”. Скажем, правительство решает ввести новую образовательную программу. Если ввести ее во всех школах, нельзя будет определить, повлияла ли эта программа на успеваемость (и в какую сторону). Если ввести ее в “пилотных” школах, то будет трудно определить, как она станет работать в других школах, потому что может оказаться, что выборка “пилотных” школ оказалась непредставительной по отношению ко всем школам относительно этой новой программы. Это может быть сложно – понять, представительной будет выборка или нет. У нас в стране оценку программ или массовых проектов с помощью рандомизированных экспериментов пока не проводят, а зря: это примерно такое же отставание в технологическом плане, как если бы чиновники не умели пользоваться мобильной связью. Жизнь бы продолжилась, но эффективность была бы ниже.

Мой собственный опыт работы с экспериментальными данными невелик, однако парламентские выборы 2011 года дали такой интересный материал для анализа, что было жалко упустить возможность.

История анализа российской фальсификации для меня лично началась в 2007 году. Тогда, наутро после выборов, я прочитал в блоге географа Александра Киреева, что, конечно, фальсификации были, но они не превышают 1–2 %. И тогда же, на следующий день, написал у себя в блоге про сравнение двух московских участков: в одном был изгнан наблюдатель (от “Яблока”, кажется), а в другом – нет. Чтобы сравнение было правильным, я посмотрел, как эти участки голосовали в 2003 году. Это было не так просто сделать, потому что участки переименовали и нужно было смотреть, какие дома к какому участку относились. Получилось очень наглядно: результаты на этих участках были одинаковыми в 2003 году, а в 2007-м “Единая Россия” на одном из них получила чуть ли не вдвое больше голосов, чем в 2003-м.