Степан Жихарев - Записки современника

«Искусство слушать на сцене — камень преткновения для большей части актеров. Какими бы блистательными физическими средствами природа их ни наделила, каким бы даром декламации ни обладали они, но без искусства хорошо и прилично слушать они не будут никогда признаны великими актерами. Для достижения в этой необходимой принадлежности театральной игры возможного совершенства Гаррик советовал мне изучать роли и тех персонажей, с которыми я должна была находиться на сцене, и мне кажется, что это единственный и легчайший способ приучить себя к разумному и отчетливому слушанию на сцене соответственно смыслу своей роли.

«Если прискорбно видеть искусного актера, унижающего высокое дарование разными излишествами и поведением, не всегда согласным с правилами доброй нравственности, то при виде талантливой актрисы, отступившей от сих правил, невольно сжимается сердце. Актрисе, для приобретения уважения, недостаточно одного таланта: она должна помнить и во всех случаях своей жизни иметь в виду, что она прежде всего женщина и что качества, которые должны отличать ее от закулисной толпы, заключаются в благонравии, целомудрии и умеренности. Талант актрисы, как бы превосходен ни был, не может быть долговечным, если он соединяется с презрением к лицу самой актрисы. Я до сих пор не могу без слез вспомнить о бедственной участи, постигшей одну великую актрису вследствие ее неблагоразумия и легкомысленного поведения».

Эта великая актриса, о которой так сокрушается мистрис Робинзон, была знакомка ее, мисс Беллами, актриса Ковентгарденского театра в ролях первых любовниц. Она воспитывалась у сестры из-' вестного герцога Мальборо, мистрис Годефрей, и на четырнадцатом году возраста вступила на сцену. Красота ее была поразительна, а талант приводил в восторг и удивление. Гаррик называл ее «царицею актрис» (The Queen of the Actress), хотя почему-то и не очень ей доброжелательствовал. Обожателями ее были большею частью люди знаменитые, и в особенности славные государственные мужи Честерфильд и Фокс. Последнему она сопутствовала в Париж, где, после блистательной и роскошной жизни, умерла в забвении и нищете. 1

Не знаю, хорошо ли я передал эти отрывки из замечаний умной актрисы, но, во всяком случае, за буквальный смысл их ручаюсь.

Из числа великих актеров английских и французских немного было таких, которые приняли бы на себя труд образовать других подобных им великих актеров. Неподражаемый Лекен не имел учеников. Гаррик был скуп на советы и, кроме двух-трех женщин, в числе которых была !и мистрис Робинзон, не давал их никому. Кембль-отец был только его подражателем и то в некоторых ролях, как то: Гамлета, Кориолана, Макбета и Отелло. Бризар не оставил после себя даже и преданий и тайну патетичной игры своей унес с собой в могилу. Мамзель Дюмениль играла по одному вдохновению, без правил, следовательно и не могла оставить по себе ни правил, ни учеников. Офрен, окончивший театральное свое поприще на петербургской придворной сцене, давал советы только Деглиньи, наследовавшему его дикцию и занявшему на той же сцене его амплуа; но Деглиньи слишком растолстел и получил одышку, следовательно первоклассным актером быть не мог. Остаются: Превши», образовавший Дюгазона и Дазенкура, лучших комических актеров на Французском театре в Париже, которые, в свою очередь, продолжают дело образования многих молодых талантов в Консерватории парижской; Монвель имел только одну ученицу: дочь свою, мамзель Марс; но эта одна стоит сотни других. Самолюбивая мамзель Кле-рон была наставницею Ларива и мамзель Рокур, которая, в свою очередь, образовала мамзель Жорж — перл нынешней французской трагедии. Ларив не оставил учеников, но подражателей немало и лучший из них, Лафон, дублер великого Тальма. Сам же Тальма не имел учителей и, вероятно, не будет иметь и учеников, потому что он создал особенный род декламации, свойственный только одной его натуре. Он тип в своем роде и, можно сказать, тип неподражаемый, потому что все те, которые подражать ему хдтели, делались

#

смешными и должны были возвратиться к собственной своей природе; впрочем, он не стар: ему не более 42 или 43 лет и в продолжение жизни его может найтись кто-нибудь, кто усвоит себе его методу, тем более, что Тальма добрый и благонамеренный человек и никому не отказывает в своих советах.

Все это рассказал мне серьезный подагрик Ларош, которого завел ко мне добряк граф Монфокон на чашку чаю. Ларош забыл сказать одно, что он сам был одним из лучших трагических актеров в Лионе и Бордо и поступил на сцену петербургского театра преемником Флоридора. Скромник!

Я слышал, что здешние французские актеры строго следуют правилам первого Французского театра в Париже (Théâtre Français), существующим с самого начала его учреждения. По этим правилам: 1) роли распределяются актерам непременно по тем амплуа, на которые кто из них ангажирован, несмотря ни на какие уважения в отношении к их изменившимся иногда от времени физическим средствам, и 2) что в распределении ролей актерам одного амплуа наблюдается между ними старшинство поступления их на театр, по которому младший, будь он во стократ талантливее своего сотоварища, находится всегда в зависимости у старшего (chef d'emploi); из этого происходит, что в первом случае актеры уже устаревшие, как, например, Ларош, Дюкроаси или Фрожер, должны иногда играть роли, особенно в пьесах старого репертуара, вовсе не свойственные их летам и наружности; а во втором — что старшие актеры заставляют занимать свои роли младших, часто к неудовольствию публики; или же, если последние при дебютах своих публике понравились, не дают им вовсе никакого хода и лучшие роли, которые бы они могли выполнить с успехом, играют всегда сами, во избежание невыгодного для себя сравнения.

Известный уличный стихотворец старик Патрикеич, которого необыкновенной способности низать рифмы завидует сам остроумный Марин,* а оригинальными виршами так восхищается мой друг Кобяков, обмолвился пресправедливым двустишием:

Горем беде не пособишь,

_ Натуру свою лишь уходишь.

* В одной из сатир своих, в которой жалуется на затруднение в приискании рифм:

О если б я умел свою принудить музу,

Чтоб тяжких правил сих сложить с себя обузу:

Когда я с Пиндаром сравнить кого готов,

Державин на уме, а под пером Хвостов;

Сам у себя весь век я, находясь в неволе,

Завидую твоей о, Патрикеич! доле.

Патрикеич в свое время был в моде и служил потехою многим умным людям,

Почему, на основании этой аксиомы, не должно бы и мне так сокрушаться «о том, о сем, следующем и прочем»* и тосковать одному, запершись в четырех стенах, когда для меня открыты все четыре стороны света; но можно ли сладить с собою? Я по крайней мере сделать этого не умею, и притворство покамест еще не мое ремесло. Как это делают другие — не знаю; но казаться веселым, когда змея грызет сердце, отвечать кстати на вопросы любопытных, когда не слышишь и не понимаешь, о чем тебя спрашивают, говорить д а, когда надобно сказать н е т, и обратно — все это для меня непостижимо, и я боюсь, что, при первом свидании с кем-нибудь из близких знакомых, того и смотри разболтаю всю подноготную. Что из этого может выйти, один бог весть; но мне кажется, что откровенность — лучшее лекарство для облегчения страданий души.