Степан Жихарев - Записки современника

Из больницы заезжали мы по соседству на бег графа А. Г. Орлова. Герой чесменский, в бархатной малиновой шубе, сам несколько раз принимался ездить на любимых рысаках своих Любезном и Катке. Охотников было много, и все щеголяли друг перед другом, кто на рысаках, кто на иноходцах. Я заметил обоих Всеволожских, Чемо-данова, Савелова, Муравьева, братьев Яковлевых-Собакиных, Мосоловых и многих первостатейных купцов.

16 февраля, четверг.

Как ни красивы бабушкины империалы и теткины червонцы, а пришлось разменять их. Лаж на золото вздорожал: империал отдал по 12 р. 90 к., а червонец — по 3 р. 85 к. сер. Рубль принимают в 1 р. 29 к.

Проезжая по Ильинке, купил у Соколова десять бутылок отличного цымлянского, по 40 коп. за бутылку.

19 февраля, утро.

Рождение мое вчера отпраздновали славно: по письму матушки, утром был у Всех-скорбящих и, по собственному побуждению, служил молебен при раке своего патрона у Спаса-на-бору. Обед хоть куда! Щи с завитками, сальник из обварных круп, окорок ветчины, белужья тешка, жареный индык и бесподобные оладьи с бабушкиным липовцом. Наливкам досталось, а цымлянского как не бывало. Все объедались. Я так рад, что гости наши были чрезвычайно довольны и веселы! Гаврила Иванович играл на клавикордах, а Граве с Сокольским плясали. За столом, при питье моего здоровья, П. И. прослезился. Кейдель мой очень обиделся, когда Гаврила Иванович спросил его: долго ли он был у меня дядькою? «То-есть учителем, хотите вы сказать?», — отвечал Кейдель. Странно, каким он прежде казался мне мудрецом, а теперь как будто поглупел. Короп пел немецкие песни и, между прочим, одну: «Der Kuss», которая так и просится в душу. Это история поцелуя от колыбели до могилы. Если сумею, непременно переведу ее. Пировали до 11 часов. Ехать мне никуда не хотелось, и лошадей употребили на развозку гостей.

Сегодня утренний маскарад в Петровском театре. Вчера не был в вечернем, так должно бы ехать проститься с масляницею и взглянуть на глазки ma tante, да барет раздумье. Нет, лучше поеду обедать к князю Михаилу Алешзандровичу, а туда на вечер. Нынче день прощеный; простим друг друга. Что если б пришло ей в голову сказать мне: «Возлюбим друг друга!».

20 февраля, понедельник.

Превесело кончил я вчера день свой. У Лобковых было много гостей. Старик С. А. Всеволожский, человек распремилый, настоящий камергер двора Великой Екатерины, говорил без умолку. Как он мастерски умеет найтись с барышнями, которых с дюжины его окружало! всякой из них сказал он ласковое и приветное слово. Сказал бы что-нибудь и я — только одной, да не достает смелости и во рту каша. Говорится: «от избытка сердца глаголят уста»; а у меня напротив, от избытка сердца уста немотствуют. Были адъютант государя П. А. Кикин 1и капитан Лукин, известный силач. 2Первый говорил со мною о литературе и профессорах и очень дельно; кажется, очень ласковый и внимательный человек; а последний — тихий и скромный моряк: все сидел и молчал у карточного стола; сколько молодой Всеволожский ни заговаривал с ним о силе и ни рассказывал ему о прежней чудесной силе графа А. Г. Орлова, у которого Всеволожские домашние люди, Лукин ни слова о себе и за ужином говорил только о посторонних и самых обыкновенных предметах, например, что Москва обильна красавицами и богата радушием.

Обед у князя М. А. был прекрасный: простой, вкусный, всего вдоволь. В доме говорят, что за старшую княжну 1сватается жених, только князь покамест слышать не хочет и говорит, что прежде двух или трех лет не выдаст. За обедом в почетном месте опять сидел Плавильщиков, а Злов подле меня и важно потягивал мадеру. Князь приказал поставить ему особую бутылку, примолвив: «Никому, братец, своей порции не давай». Плавильщиков признался, что комедия его была худо вырепетирована и разыграна и оттого не могла иметь успеха, но что в следующий раз она пойдет лучше, тем более, что он сократит ее. Может так, а может и не так — увидим.

После обеда заставили Злова петь арию из «Волшебной флейты»: «In diesen heiligen Hallen». Перевод этой арии показался мне похожим на мой перевод хора в опере «ЭНиза», которую мы переводили вшестером, за 50 руб. Сенбернардские отшельники, найдя живописца, засыпанного снежною лавиною, звонят в колокол и трагически поют:

Хоть висит недавно,

А звонит исправно!

Как ни мало внимательна публика к оперным стихам, но мой хор заставляет ее всякий раз смеяться, хотя положение действующих лиц и очень печальное. Зато Злов без умничанья и с чувством пропел на голос: «Freut euch des Lebens», подражание песни Коцебу: «Es kann ja nicht immer so bleiben». Последние куплеты в пении недурны:

И прежде нас много бывало У жизни веселых гостей,

И вот мы, на память почившим,

Бокал осушаем, друзья!

И после нас будет немало У жизни веселых гостей:

И также, нам в память, счастливцы!

Они опорожнят бокал.

Да, да, круговая порука! Злова заставили повторить, и он повторил куплеты и потроил запамятный бокал.

Немецкая масляница во всем разгаре. Завтра 2-я часть «Русалки» и после бал. Штейнсберг прислал билеты на спектакль и на бал,, но я возвратил: как-то совестно, а чувствую, что на бале не обой-^ дется без потех и взглянуть бы не мешало. Приносивший билеты Петерс сказывал, что Штейнсберг ожидает Гальтенгофа и Гунниуса с семейством. Один — славный тенор, а другой — бас, знаменитый в Германии. Потом будут репетировать большие оперы: «Волшебную флейту», «Дон-Жуана», «Die Entführung», «Аксура», «Оберона» и проч. и проч. Приятельница моя, меньшая Соломони, поступает в труппу примадонною, и нет сомнения, что с ролями доны Анны, Констанции и Памины справится лучше, нежели с ролью вертлявой Лизеты. Простить ей не могу эту Лизету: из чего я трудился?

23 февраля, четверг.

Неожиданно посетили меня Максим Иванович и общий дедушка Василий Алексеевич.* Первый приходил узнать, говею ли я. Что за умный и добрый человек этот Максим Иванович, каких гонений ни натерпелся он за свою резкую правду и верность в дружбе! 1Как искренно прощает он врагам своим и как легко переносит свое положение! При всей своей бедности, он не ищет ничьей помощи, хотя многие старинные сотоварищи его в несчастий, как, например, Иван Петрович Тургенев, Лопухин и Походяшин, принимают в нем живое участие и желали бы пособить ему. Ходит себе в холодной шинелишке по знакомым своим, большею частью из почетного духовенства, и не думает о будущем. Говорит: «довлеет дневи злоба его».

С дедушкою всё оказии: потерял последний свой зуб и жалуется, что ноги лениво ходят. Немудрено: недавно стукнуло полные 78, а между тем какая удивительная память! Все пьесы, какие суфлировал он в продолжение 45-летней бытности своей суфлером в Петербурге и Москве, помнит наизусть; а биографии и закулисные похождения актеров и актрис его времени рассказывает во всей подробности, как по книге читает. Преинтересный старичок! Теперь живет у Николая Петровича Аксенова, который призрел и успокоил старика, а сверх того* добывает несколько и сам перепискою бумаг у знакомых и пишет хотя медленно, но четко, жемчужком. Для