Степан Жихарев - Записки современника

С горя ездил вчера смотреть на Плавилыцикова в роле Доса-жаева в «Школе злословия» и нынче только узнал, что эта коме-

17*

дия переведена Иваном Матвеевичем Муравьевым-Апостолом, который был кавалером при государе во время его малолетства, а теперь находится посланником в Мадриде. 1Роль Досажаева, говорят, была лучшею ролью Дмитревского, но и Плавильщиков в ней отменно хорош.

Мне показалось, что в театре меньше слушали пьесу, чем говорили о политике. Я вслушался в разговоры сидевших возле меня в креслах Н. И. Баранова и А. П. Лунина, не дождавшихся конца пьесы и уехавших в Английский клуб; говорили, что все с нетерпением ожидают возвращения военного губернатора, который будто бы должен привезти с собою какие-то особые и очень важные повеления государя насчет приготовления к войне; думают, что скоро последует еще манифест, объясняющий наши отношения к прочим государствам и настоящее положение дел в Европе. Между прочим, какой-то господин рассказывал своему соседу, что Александр Андреевич вышел в отставку оттого, что он носил звание не главнокомандующего, а только военного губернатора. Не думаю: это сущий поклеп на почтенного вельможу-стоика ; в настоящее время выйти в отставку по такой пустой причине, в звании Беклешова, все равно, что бежать с поля сражения, да если он и не носил званияглавно-командующего, так в сущности был им. Это сплетни, и верить им не должно.

1 ноября, четверг.

Покамест от скуки я опять начал таскаться по театрам. Князь М. А. Долгоруков, у которого я сегодня обедал, пригласил меня с собою в ложу. Давали «Эдипа» и комедию «Алхимист» 2в бенефис Мочалова. Плавильщиков играл еще лучше, нежели когда-нибудь, и Воробьева в роли Антигоны была очень недурна. В комедии Сан-дунов являлся в семи разных персонажах и очень смешил публику. Это настоящий Протей: удивительно, как ловко и скоро переменяет он костюмы и мастерски гримируется. Конечно, при пособии других переменить кафтан и парик можно и скоро, но каким образом из молодого, румяного парня превратиться вдруг в дряхлого старика с морщинистым лицом, а еще более из мужчины в женщину — я, право, не постигаю. Штейнсберг был также величайший мастер на. эти штуки и, бывало, морил нас со смеху в подобных пьесах; но для Штейнсберга не нужно было выводить себе морщин закопченой пробкой: ему только стоило по-своему искривить лицо, приподнять нижнюю челюсть, прищурить глаза — и вы его примите за старика. Бедный Штейнсберг! Nun lebe, lebe wohl, как сказал пастор Гейдеке в конце надгробного ему слова, при его отпевании. А ведь это lebe wohl, обращенное к мертвецу, для мыслящего человека совсем не nonsens, и мне кажется, что в этих словах, долженствовавших вылиться из сердца, заключается многое, что может познакомить нас с духовным миром.

5 ноября, понедельник.

Снег валит хлопьями. Я радуюсь, потому что чем скорее установится зимний путь, тем скорее прибудут наши и тем скорее доследует отъезд мой в Петербург. Теперь я как будто сам не свой: телом здесь, мыслями там. Нет ничего скучнее, как быть в неопределенном положении, а между тем получаю беспрерывные понуждения о скорейшем прибытии к должности.

За обедом у Лобковых П. И. Аверин рассказывал, между прочим, что при начале французской революции императрица Екатерина, рассуждая с Сегюром о тогдашних смутных обстоятельствах во Франции, изъявила опасение, чтоб все принятые королем меры к успокоению народа не были скорее гибельны, нежели спасительны для монархии. Сегюр умолял ее изложить по этому случаю свои мысли на бумаге и дозволить ему сообщить их, хотя неофициально, королю. Императрица отвечала, что она неохотно вмешивается в чужие дела, но если он считает, что мнение ее может иметь какой-нибудь вес и принести отечеству его пользу, то она с удовольствием напишет для него записку, содержание которой, в виде простого разговора, он может передать своему королю. Аверин присовокупил, что у него есть отрывок из этой записки с русским переводом, сделанным, по приказанию графа Безбородко, для кого-то из тогдашних вельмож, не знавших французского языка. После обеда я просил Аверина поделиться со мною этим сокровищем и, признаюсь, не нале-ялся на его снисхождение. «Изволь, мой милый, — отвечал он, — приезжай завтра ко мне утром, и я дам тебе списать, что захочешь».

Вот этот отрывок; кажется, он составляет заключение записки ; перевод плоховат, но при оригинале в нем нужды нет, и я ещ не посылаю.

«Ainsi, Monsieur, le résumé de notre conversation est qu’un roi est Tperdu, lorsqu’il transige avec son inviolabilité. Il faut que l’autorité d’un souverain soit un principe vital pour ses sujets, autrement l’autorité n’existe plus; car ce qui constitue la monarchie, c’est la confiance réciproque du souverain et de la nation. C’est à tort que l’Assemblée Nationale pense, qu’elle peut relever cette monarchie avec toutes les restrictions qu’elle veut imposer au pouvoir royal et c’est encore plus à tort qu’elle croit pouvoir faire parvenir plus facilement la vérité aux oreilles du roi par le mode qu’elle employé à présent. Il n’en sera rien, Monsieur. Pour que la vérité soit efficace il faut que le souverain la comprenne, ou paraisse la comprendre par lui-même et se l’attire, sans qu’on la lui impose; quant à la monarchie il n’y a qu’une seule chose qui puisse la sauver dans les circonstances actuelles: c’est la fermété du roi et sa résolution inébranlable de ne pas accéder aux propositions de tuteurs que dans un excès de bonté il s’est donnés lui-même. Mais avant tout le roi devrait faire ce que Jésus Christ a fait à Jérusalem: prendre un fouet et chasser les marchands du temple; et si par impossible le salut de la monarchie dépendait du concours de pareilles gens, la nécessité où serait le roi de le subir, serait le plus grand malheur qui puisse lui arriver, ainsi qu’à la nation». 1

Если в окончании записки находится столько истин и премудрой прозорливости, то что же должна была заключать в себе целая записка? Как жаль, что такое сокровище может быть утрачено для нас и для истории великой монархии!

П. И. Аверин дозволил мне списать также составленную им историю Сената со времени его учреждения в 1711 г. до 1801 г. с комментариями и со включением замечательных мнений и голосов некоторых сенаторов, приобревших известность умом своим и знанием дел. Это сочинение составляет два огромные фолианта. Не знаю, успею ли я воспользоваться его дозволением вполне, но, во всяком случае, постараюсь сделать хотя некоторые выписки.

9 ноября, пятница.

Наконец все мои собрались; гости и домашние прибыли почти в одно время. Они удивились, что в Москве так недавно выпал снег, когда у них санный путь установился еще до 1-го числа. Альбини ездил с визитами и привез нам кучу разных новостей, из которых, однако ж, как сам говорит, многие сомнительны, но что достоверно, так это — народное вооружение. Утверждают, что в продолжение текущего месяца последует манифест. Наши нувеллисты распустили слух, что государь сам изволит прибыть в Москву, но если б это была правда, военный губернатор верно бы знал о том, а он ничего не знает, хотя и недавно возвратился из Петербурга: следовательно это пустая выдумка.

Я успел вчера свозить своих в немецкий театр. Давали «Die Schwester von Prag». Смеялись досыта, но портной Какаду уж не прежний, Короп плох, но после Штейнсберга играть его больше некому. Бывало, один выход незаменимого комика с этой глупой и пошлой ариею: