Николай Воронов - Знак вопроса, 2005 № 03

Мороз и солнце, день чудесный… Солнечным не был тот день, о котором я хочу вам сейчас поведать, мороз тоже стоял не очень крепкий — но чудесами, подлинными, настоящими, истинными чудесами был наполнен и преисполнен тот давний день моей молодости, прожитый мной близ Синичьей горы, на святогорской, на пушкинской земле…

Не без гордости (ведь и впрямь не у многих бывает такая длительная удача) я уже говорил, что в этом заповедном краю с дней раннего детства и по сегодня бывал бессчетное множество раз. Чаще всего в осеннее время, в любимую пору Поэта, но приезжал и зимой, и в иные поры. Здесь любое время года говорит его стихами.

Тут то и начинается, именно тут, на самой-самой Его земле, начинается самая странная, волшебная и в то же время естественнейшая особенность присутствия Пушкина в Русском Мире: он поистине настолько укоренен во всем и вся, что как бы растворен среди видимых и невидимых явлений. Он — как воздух: когда он есть, когда он чист и свеж, его не замечаешь. И еще одно сравнение: так мы не замечаем, став взрослыми, присутствие отца и матери в нашей жизни — до поры до времени не замечаем, и дай Бог каждому из нас как можно дольше не встречать ту черную пору, то горькое время. Так вот и с Пушкиным на его заповедной земле… Бродишь по михайловским чащам, вдыхаешь хвойный озон, разговариваешь со знакомым музейщиком об оползне в Три-горском парке, с мужиком, перевозящим тебя в смоленом челноке через озеро, вздыхаешь о том, какой тут раньше клев был, и — и ни слова о Поэте!

С гурьбой приятелей, сев под Савкиной горкой на траве-мураве, поглощаешь хлеб насущный наскоро, запиваешь либо чаем из термоса, либо «сухариком», как мы в молодости звали южные легкие вина (и могли ведь тогда, нищие студенты, позволить себе такие траты), ведется извечный русский спор о всех мировых проблемах, о судьбах России, и, разумеется, как-то естественно и незаметно переходит он в сугубую «лирику», самым глубоким образом затрагивается тема «чем меньше женщину мы любим…», — но при этом опять-таки может и час, и два пройти без единою упоминания о том человеке, чьим именем освящены эти места…

Такой гололедицы на дорогах, как тогда, на моей памяти не было, даже и позже, когда на несколько лет оказался в Заполярье, где зимой чуть не каждую неделю промозглую сырость заковывал мороз, и всё — сопки, дороги, дома — казалось обтянутым слюдой. Но тогда, в том феврале, на Псковщине творилось нечто запредельное! По юродским улицам и машины и люди двигались так, как будто бы их показывали в кинофильме, снятом «рапидной», замедленной съемкой. Гаишники с ума сходили, травмпункты были забиты — казалось, ежеминутно кто-то ломает руку или ногу. Автобусное движение меж поселками области замерло, нечего было думать и о том, чтобы долететь до Пушкиногорья на «стрекозе», на крохотной авиалодке, курсировавшей в те давние годы меж областным центром и заповедником. Короче, мое желание побывать перед долгой разлукой с Отечеством в возлюбленном мною уголке родного края уперлось в почти непреодолимую преграду — в стену из ледяной брони. Под отчаянно-протестующие возгласы родителей я собрал рюкзачок и хорошо смазал лыжи — на них-то и решил добраться до цели. Однако на всякий случай все же, перед тем, как выйти на шоссе, завернул на городскую автостанцию. Увидел там множество молчащих, сирых и понурых, покрытых изморозью и ледяными подтеками автобусов: так, наверное, встречали свой последний час мамонты, когда на них обрушился ледниковый период… Черт ли в самом деле пошутил, Всевышний ли откликнулся на мою мольбу, но только в тот самый миг, когда уже решил встать на лыжи, услышал свое имя: кто-то могучим, прокуренно-хрипловатым басом окликал меня. Оглядываюсь — «газик» под брезентом, такие машинки — верные друзья колхозно-совхозных вождей и райкомовских работников тех давних лет — назывались еще «козелками». Из «козелка» высовывалась улыбающаяся бородатая физиономия: еле-еле я признал своего школьного приятеля. После сельхозтехникума он осел в Пушкиногорском районе и уже начальствовал над районными трактористами и комбайнерами. «Тебя-то я тоже не вдруг признал, — весело хрипел он, скаля прокуренные, но крепкие зубы, — а как признал, так подумал: небось, в Пушгоры намылился, всегда же ты немного «со сдвигом» был. Я-то по необходимости во Псков залетел, запчасти выбивать, а тебя-то что за леший несет в такую гололедицу?» Однако, узнав, что мне предстоит дорога гораздо более далекая, чем до Святогорья, чуть посерьезнел и сказал: «Что ж, свози Пушкина в тропики…»

…Проснулся я утром в доме моего приятеля с некоторым, не шибко болезненным, но все-таки ощутимым шумом в голове. После такой дорожки грех было не выпить, не говоря уже о том, что встретились добрые знакомцы, давно друг друга не видавшие. Да и, к несчастью, мало кто из моего поколения знал в своей молодости меру в отношениях своих с Бахусом… Словом, хозяина в доме уже не было, а в моей голове был некий непорядок, поэтому я и решил сделать то, что на тогдашнем нашем жаргоне называлось «поправить голову». Строго говоря, это тоже была ошибка, своего рода забвение законов, предками завещанных («Никогда не опохмеляйся!» — наставлял меня дед, знавший толк в винопитии), но осознал я сию ошибку, повторявшуюся много лет, опять-таки — к несчастью своему, только через годы. А в то время мне еще верилось, что никакое зелье надо мной никогда не будет властно…

Словом, я отправился с утра на маленький базарчик, что располагался тогда еще в том же месте, где он был и в пушкинские времена, и позже, когда его посещали различные наши классики, оставившие о нем колоритные воспоминания. Он находился напротив монастыря, в низине, на небольшой площадке, усыпанной клочьями сена. Шла еще вторая половина шестидесятых, и районные жители привозили в райцентр свой товар на лошадях. До всех кампаний по борьбе с выпивкой тоже было еще далеко, и в одном из базарных ларьков сидела бойкая краснощекая молодка, продававшая в розлив яблочное вино местного производства. Я взял в руки пивную кружку, до половины наполненную этой брагой, и огляделся, ибо свято соблюдал в те дни другой завет: в одиночку порядочные люди не пьют. К удивлению и некоторому своему стыду обнаружил, что ни рядом с ларьком, ни поодаль никого не было: из-за гололедицы рынок пустовал… И тут, на мою удачу, вдруг появилось сразу двое — хотя обычными посетителями базара их трудно было назвать.