Николай Воронов - Знак вопроса, 2005 № 03

— Ну, я через часок зайду. Если хочешь, ночевай у меня, дом большой, теплый…

И, чуть помедлив, добавила:

— А наперед все-таки прошу, не забудь: Николаю Александрычу поклон передай от Алены из Бугрова… Как бабки твоей рядом не будет, так и скажи ему про то, как мы встретились. Вот знать бы — вспомнит аль забыл уже меня совсем. Старый ведь уже, — вздохнула она.

И вышла, и растворилась в снежности пушкинской усадьбы.

А я остался в доме Пушкина…

Дом Пушкина в Михайловском.

Никогда он не был в этом доме.

Не мог быть. «Почтенный замок был построен… во вкусе умной старины», — да, но сразу после Великой Отечественной. Конечно, все документы и рисунки свидетельствуют, что сие строение более всех, стоявших на прежнем фундаменте, похоже по всем параметрам и статям на тот, первый, «почтенный замок», полусгнивший уже к тому времени, когда двадцатипятилетиий ссыльный поселился в нем. Это — «новодел».

И все здесь, в Святогорье, — «новодел». Кроме разве что монастырских палат да Успенского собора на Синичьей горе. И, конечно же, надгробного памятника рядом с ним.

А все прочее в Михайловском, Тригорском и теперь еще в Петровском — «новодел». Жутковатое словцо, но — ничего не поделаешь — самое точное. Абсолютный макет, совершеннейшая копия в натуральную величину подлинника.

И Арина Родионовна никогда не пряла в Домике няни. И в амбар не возили зерно крепостные Пушкиных. Все возведено заново.

И даже заново посажено: лишь несколько десятков деревьев — умирающие липы аллеи Керн, пяток с лишним их ровесниц на Еловой аллее, Дуб Уединенный в Тригорском, еще два-три древесных великана — вот, пожалуй, и все деревья, помнящие Пушкина.

И книги, и картины, и вещи в музеях заповедника — тоже почта все не были в обиходе и пользовании тогдашних владельцев местных усадеб. Мемориальных, Тех, к которым прикасались они, — малая горстка. Остальные, что называется, «принадлежат времени Пушкина», воссоздают, так сказать, дух эпохи, но здесь этих зеркал, икон, шандалов, сундуков, ларцов, сервизов из фарфора и серебра, пистолетов и самоваров, столешниц и кресел тогда не было, они находились в других дворянских домах, в других поместьях. Семейства Пушкиных, Ганнибалов, Осиповых ими не владели, в них не глядели, из них не стреляли — и так далее…

Тут иное чувство: это — тот самый дом. Тот самый летний погребок, где поэт спасался от зноя. Та самая мельница, что была при нем. Та самая банька, где он парился. Те самые три сосны… (хотя своими глазами видел, как они подрастали год от года).

Всё — еще подлинное. Все эти дома, деревья, часовни, садовые диваны, предметы и вещи всегда тут были после него. Они никуда не исчезали. Не сгорела в пожарах, не распадались от старости, не были разворованы… Все это никуда не могло исчезнуть — как сама земля, холмы, озера, лощины, Сороть, запечатленные навек в его строках.

Ведь не могла же исчезнуть, быть нигде его поэзия!

Все это просто вернулось из небытия, возникло вновь, встало на свои места.

…Да, конечно, иллюзия. Видел сам, как перестлали паркет в его доме. Слышал лютый спор музейщиков: ставить или не ставить найденную при раскопках мортирку рядом с погребком, — из нее ли Пушкины салютовали или она тут лежала с еще более старинных времен? Но неужели теперь я стану развеивать эту иллюзию в студентке, ахающей во время экскурсии: «Ой, девочки, он лее вот по этим паркетинам ходил!» Или иронически ухмыляться, слыша восторги мальчишек: «Вот он из этой пушки и жахал!»

Да я и сам во все это верю! И чем больше времени проходит, тем сильней, с каждым новым возвращением сюда сильней становится во мне эта вера. Хотя бы потому, что возвращаюсь я уже не только к Нему, но и к себе. Туда, где за много лет оставил немалую часть своей души.

..А в тот февральский, серебряно-снежный день моей молодости во мне не было даже и малой доли нынешнего яда, естественно проникшего в душу и рассудок с годами, с грузом «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет», яда скепсиса и недоверия едва ли не ко всему на свете.

И потому — как в то, что я живу, — я верил, что пришел в дом к Пушкину.

…Медленно-медленно прошел я по всем комнатам родового гнезда Поэта. Медленно — потому, что в этом доме противоестественна всякая спешка вообще. Туристское прошмыгивание — что может быть противнее. После него и рождаются «впечатления», которые изливаются примерно так: «Был я там, ну и что? Заурядный домишко, да еще и толчея страшная…» А еще я шел медленно потому, что вдруг навалилась на меня тяжелая, хотя и не мрачная, напротив — какая-то долгожданно счастливая, усталость. Необыкновенно велик оказался груз впечатлений, хлынувших в меня с самого раннего утра, непомерен для нервов, для еще не очень закаленного восприятия оказался заряд увиденного, услышанного, познанного сердцем и разумом в тот день. Попросту говоря, я был ошеломлен, оглушен и потрясен его событиями, встречами, разговорами и всей громадой его серебряно-снежного света, преломлявшегося не только в семи цветах спектра, но в тысячецветной радуге жизни…

В каждой из комнат дома мне было все настолько знакомо издавна, что я лишь изредка бросал взгляд на их убранство, на мебель, на все то, что зовется суховатым словом «экспозиция». Взгляд отмечал малейшие перемены, происшедшие в доме со времени последнего моего приезда сюда. Пушкинский самовар в маленьком «зальце», в гостиной — действительно ему принадлежавшая вещь — побывал, кажется, в основательной чистке: даже в наплывавших сумерках его медь сверкала золотистым блеском, как будто бы под солнцем. Похоже, что и зеленое сукно бильярдного стола тоже подновили, заменили на другой кусок, хотя и «по-старинному» выглядящий. А вот бильярдные шары на нем — подлинные, по ним бил кием ссыльный Поэт, они были возвращены сюда издалека, сразу после войны, чудом уцелевшие… В девичьей же, где некогда под присмотром няни сенные девушки пряли и рукодельничали, вижу среди прочих одну новую прялку — то есть, разумеется, не новую, на вид она столь же стара, как и другие, но раньше ее здесь среди экспонатов не было, и очень уж искусна, замысловата роспись на ней. Любопытно, из какого окрестного села принесли ее в дар Хранителю?

А уж слово «экспонат» с этим домом никак не рифмуется.

Конечно — музей… Но из всех музейных зданий на земле это деревянное строение — единственное, которое я могу назвать именно Домом. Живым — и жилым — домом, наполненным тем теплом, которое вносят в дом даже не столько людские руки и тела, сколько души людские. Бог весть, почему так, но ни господский дом в Тригорском, ни великолепно воссозданный Ганнибалов замок в Петровском не стали такими же, одухотворенными и живыми, гнездами людскими. Хотя ведь и там сподвижники Хранителя вкладывают свое тепло, умение, знание и душу в воссоздание подлинности, в сотворение дива. Но — по крайней мере, для меня — диво каждодневно живет только в этом, одноэтажном, с белыми деревянными колоннами, над озером Маленец стоящем домике.