Николай Воронов - Знак вопроса, 2005 № 03

И — совершенно не думая о том, что, безусловно, свершаю святотатство, и не в силах думать об этом, я сделал шаг к столу, оперся одной рукой о его темно-красную твердь, взял одно из яблок и впился в него зубами. И оно просто зашипело соком, и сок его обжег мне не только язык, нёбо и горло, но и сердце, и мозг, и хмель этого сока разлила! по всему телу!

…Нет, недаром Всевышний запрещал Адаму и Еве рвать именно эти плоды, яблоки, с древа райского и вкушать их. Сказать, что съеденный анис подействовал на меня, как вино, даже как спирт, — было бы совершенной неправдой. Вино, выпитое на пустой желудок, тем паче водка или спирт отяжелили бы тело и одурманили бы рассудок. А тут было все наоборот! Я ощутил в себе и свежесть, и легкость, и ясность, — но и они были не такими, какие чувствуешь в себе, например, ранним утром после крепкого и спокойного сна. Мне словно бы дарованы были и другое тело, и другой разум — да, они были моими, но существовали не то в другом измерении, не то в другом времени.

…Не то в другом измерении, не то в другом времени… Я обнаружил себя сидящим за письменным столом в том же самом кабинете. И все же какая-то перемена произошла и с ним, с этой жилой и рабочей комнатой Пушкина. Перемена неуловимая на первый взгляд, но она все же была. Хотя все вещи, все реликвии стояли, лежали и висели на прежнем месте. Задумчиво смотрел со стены британский лорд-бунтарь, недовольно хмурился, скрестив на чугунной груди чугунные руки, французский император. Что же изменилось? Неужели…

Да, черпая тетрадь была раскрыта где-то на середине, и ее раскрытые страницы были испещрены записями, отрывками стихотворений, рисунками, — но надо было быть слепым, чтоб не заметить: все эти строки и рисунки были совершенно свежими, только что начертанными, буквы и линии были ярко-черными, ничуть не выцветшими. Тех перьев, что лежали на столе, когда я вошел, уже не было, лишь одно, измусоленное, затерханное и, главное, перепачканное чернилами перо валялось рядом с чернильницей. Я взглянул на нее и протер глаза, совсем недавно она была пустой — теперь полна чернил!

Второго яблока на столе тоже не было, хотя я мог поклясться, что съел только одно. Зато на столе стоял штоф темно-зеленого стекла, с пробкой в виде еловой шишки, с вензелем в виде короны и буквой «А» на плоском боку. Рядом стояла серебряная чарочка, черненая, кажется, устюжской работы…

Здесь впору бы сказать, что я был заворожен этими метаморфозами, происшедшими в кабинете Пушкина за несколько мгновений. Да не больше: в окне был все тот же синий сумрак, но свел все еще не уступал место потемкам… Однако самое странное было в том, что ни о какой моей завороженности не было и речи. Все происшедшее я почему-то воспринял как самое естественное. Более того: я даже не вздрогнул, бросив взгляд на пол и не увидев на нем скамеечки, принадлежавшей героине «Чудного мгновения». Все во мне говорило: ее тут и не должно быть…

И ни жилка не встрепенулась во мне, когда, слегка повернувшись в кресле, я увидал, что полог кровати откинут, а сама постель — в легком беспорядке. Как, впрочем, в некотором беспорядке был и весь кабинет. На полу валялись обрывки бумаги, еще несколько рукописных листов, порванных надвое или скомканных, лежали у каминного зева изразцовой печи, видимо, приготовленные к сожжению. А рядом с камином не было длинных, как трости, трубок, которые я, как всегда, увидел, войдя в кабинет. Совсем другая, тоже длинная, но зато с изогнутым и несколько поцарапанным янтарным чубуком, была прислонена к ручке кресла. Я взял ее в руку: она была еще теплая! Но и это не потрясло меня. Повторяю: во мне, во всем существе моем, в крови и в душе было разлито свежестью анисового хмеля удивительно спокойное и твердое понимание того, что все происходящее — реально, естественно и закономерно и что все это происходит наяву, а вовсе не снится мне в некоем колдовском сие. Я только подумал: что же мне делать дальше?

Только я подумал об этом, как в пустом доме заслышались шаги.

Да, шаги! И вот когда я услышал поступь, то действительно заволновался, даже заметался. Ибо человек, который шел из прихожей через зальце, через столовую прямо в сторону кабинета, — этот человек никак не мог быть пожилой смотрительницей. Даже если бы она шла быстро, шаги по паркету, половикам и коврам звучали бы совсем иначе. То была твердая, но легкая, даже летучая поступь, которая могла принадлежать только молодому мужчине!

Тут и заволнуешься, и замечешься… Ведь, как бы там ни было, я сидел в чужом доме (то, что дом был музеем, где все неприкосновенно, и за сидение в старинном кресле мне грозило сидение совсем в другом месте, — этого я даже и не ощущал, и не мог помнить и знать в те минуты), не званный туда его владельцем. И мне до отчаяния было явственно, что я никак не смогу сколь-либо толково объяснить идущему человеку свое появление в этом доме, а посему обречен на позор.

Быстрые, летучие — словно почерк на лежавших передо мною страницах — шаги звучали уже совсем рядом с кабинетом, когда я сделал попытку встать, подняться с кресла. Но оно, мягкое, обшитое кожей, кое-где уже растрескавшейся, было достаточно низким, и я попытался было ухватиться за стол для опоры, но в спешке неловко махнул рукой и — задел чернильницу ладонью. Из нее мне на пальцы, на дерево стола и даже немного на пол полетели брызги чернил; к счастью, тяжелая, бронзовая, она сама не упала. Я отдернул залитую чернилами ладонь от стола — и в этот миг услышал, как кто-то открывает дверь в кабинет. Я вскочил так резко, словно в кресле была катапульта, оглянулся и…

Понимаю: дойдя до этих строк, любой читатель вправе иронически улыбнуться. Дескать, ничего другого в этом повествовании, нежданно из грубого реализма уплывшем в ненаучную фантастику, мы и не ждали. Разумеется, автор желает убедить нас в том, что в дверях кабинета Пушкина он увидел именно того, кто к тому времени более ста тридцати лет уже не существовал на земле во плоти и крови, давно став прахом под мраморным обелиском на вершине Синичьей горы… Что ж, будем читать дальше, раз взялись, по пусть автор не надеется, что одурачил пас своими мистическими фантасмагориями…

Безусловно, читатель вправе мне не поверить. Я на этом никоим образом не настаиваю. Мое дело — как, впрочем, и во всем другом, что я пишу, — лишь поведать вам то, чему я в своей жизни был очевидцем и свидетелем. То, что было со мной наяву. Рассказывать же о явлениях потусторонних, запредельных и оккультно-сверхъестественных — не по моей части. На это в нашей нынешней изящной (и не очень изящной, но чрезвычайно разнообразной) словесности есть немало умельцев: им и перья в руки. Я же, с вашего любезного позволения, продолжу, тем более что мое повествование неумолимо движется к финалу причем, заранее скажу — к финалу если не счастливому, то естественному и бескровному А это в нашей нынешней жизни, согласитесь, — немало.