Книга, обманувшая мир

Впрочем, моего энтузиазма хватило ненадолго. Быстро пришло похмелье. Сначала я подумал о многочисленных «достоверных данных», которых так много в этой книге. Боже, как они мне знакомы! Еще с тех времен, когда я занимался пропагандой во власовской армии и нас усиленно питали материалами из геббельсовского министерства пропаганды. Да и в вермахте не было батальонной библиотечки, в которой не валялись бы тощие брошюрки о «большевистских зверствах». В них в разных комбинациях цитировались достижения безымянных гениев статистики, с предельной точностью знавших все о стране, где они никогда не были, ни с одним гражданином которой они не беседовали и о которой за всю жизнь не прочли ни одной путной книги. Великолепные «свидетельства жертв», которые поначалу показались мне горючим материалом, способным кое-что запалить в этой стране, теперь приводили меня в бешенство. Кто поверит в эту «туфту»? Из каких шепотков на нарах, от каких жалких личностей слышал Исаич, а потом силой своего авторитета попытался возвести в ранг непреложной истины эти «открытия»?

Но, пожалуй, самое большое разочарование вызвали у меня, как это ни странно, те немногие страницы «Архипелага», где автор писал правду. Вот он на «общих работах» в сравнительно легком подмосковном лагере. Пребывание его там продолжалось три недели из восьми лет заключения. Всего три недели Александр Исаевич был как все. Впрочем, нет — в значительно лучшем положении, чем все, чем 99 % заключенных: с передачами, возможностью свиданий, спокойным режимом. И что же? Проклятия судьбе, мысли о смерти, ненависть ко всем окружающим… Вопли, которых никогда не слышали ни в штрафных изоляторах, ни в бараках усиленного режима, ни за Полярным кругом, ни на лесоповале — во всех тех местах, о которых Солженицын знал только понаслышке и где действительно можно было отчаяться… А что стоило поведение героя книги на следствии?

В биографии Солженицына есть темные пятна. Он отчетливо понимает их значение, и они его беспокоят. Он предпринимает усилия забелить их. Но не только забелить, а и заставить их служить ему, помогать достижению той главной цели, которую он поставил перед собой в жизни — его личному возвеличению.

Делая признания в некрасивых поступках, он или находит им объективные оправдания, или взывает к милосердию читателя, растроганного предыдущими описаниями, либо, наконец, рисуется своим бесстрашием и приверженностью к «великой традиции русского покаяния». При этом он уверен, что не найдется человек, который бы смог возразить ему по существу. Он убежден, что большинство промолчит из-за незнания фактической обстановки (не все же сидели), другие, знающие — промолчат из пиетета, третьих — просто уж нет, они ушли туда, откуда не возвращаются. Как сказал поэт: «Иных уж нет, а те — далече».

Ситуация вполне благоприятная.

Но не все еще «ушли», и не все сохранили ту всепрощающую почтительность, которая так необходима для скромного молчания даже тогда, когда можно бывает возразить и решительно не согласиться.

Вот одна из подобных ситуаций.

Солженицын рассказывает о вербовке лагерной оперчекистской службой в лагерные осведомители — стукача («Архипелаг ГУЛАГ», т. И, с. 353).

«В этой главе не хватает материала. Что-то неохотно рассказывают мне лагерники, как их вербовали. Расскажу ж о себе.»

Когда я первый раз прочитал этот отрывок, еще в том злополучном машинописном экземпляре, который у меня был изъят, я загорелся: вот, вот, сейчас будет рассказ о том, как блестяще Солженицын «отбрил» опера, как послал он его куда подальше, как он подвергся потом гонениям и преследованиям мстительного опера за свою твердость и мужество.

Я читаю его рассказ о вызове к лагерному оперуполномоченному в том небольшом лагерьке, который был тогда в самом сердце Москвы, на тогдашней Калужской заставе. Полное драматизма и напряженности описание обстановки «беседы» под тихо струящуюся музыку включенного трофейного «Филипса», переживаний самого автора, поведения хозяина кабинета — оперуполномоченного — захватывает читателя, обращает все симпатии на беззащитного зека — автора тех строк. Но какая-то неясная тревога за судьбу героя уже начинает вкрадываться в душу. Уже появились странные признаки совсем неожиданного финала.

После угрозы оперуполномоченного «загнать» в северные лагеря Солженицын думает: «Страшно-то как: — зима, вьюги, да ехать в Заполярье. А тут я устроен, спать сухо, тепло и белье даже. В Москве ко мне жена приходит на свидания, носит передачи… Куда ехать, зачем ехать, если можно остаться?»

Следует рассказ о «томлении духа», о трусливом решении уступить, сдаться, купить себе временное и относительное благополучие ценой предательской капитуляции. История, рассказанная на стр. 358–359 этой книги о подписании обязательства доносить и выборе стукаческой клички «Ветров», — просто потрясающая!

Но вот что любопытно. На разных людей этот рассказ действует по-разному.

Не сидевшие, не знающие лагерной жизни люди, по-нашему — «фраера», охвачены чувством возмущения к режиму, беспощадно насилующему волю и топчущему достоинство человека, и жалостью и состраданием к заключенному, которого бессердечно заставляют идти на подлость.

Старые лагерники видят тут другое.

Их поражает легкость сдачи человека, который потом, годы спустя, задним числом, сделает заявку на необыкновенное геройство. И притом — сначала сделает эту заявку, представив вроде бы неоспоримые доказательства своей выдающейся смелости (действительно смелые и глубокие книги), создаст себе громкое имя и высокий авторитет — а потом уж, как бы мимоходом, делает такое сногсшибательное признание. Механика такого приема достаточно очевидна: если бы признание было сделано ДО выступления с громкими книгами — каждый лагерник обязательно счел бы его рядовым стукачом и не поверил бы дальше ни одному слову. Но ПОСЛЕ таких книг то же самое признание звучит уже иначе, и находится достаточное количество легковерных читателей, которые относятся к саморазоблачению Солженицына почти с умилением.

Но то, что рассказано дальше, уж совсем не принимается лагерным умом, отвергается им как нечто совсем несообразное (там же, с. 360): «В тот год я, вероятно, не сумел бы остановиться на этом рубеже… Но что-то мне помогло удержаться. При встрече Сенин (лагерный надзиратель, резидент оперуполномоченного ГБ) понукал: “Ну? Ну?” Я разводил руками: ничего не слышал… А тут меня по спецнаряду министерства выдернули на шарашку. Так и обошлось. Ни разу больше не пришлось подписаться “Ветров”».

Этот рассказ, конечно, рассчитан на людей совершенно несведущих — таких большинство среди читателей, и с годами их число все будет увеличиваться. Но мы, обломанные лагерями старые зеки, твердо знаем — такое было невозможно! Нельзя поверить, чтобы, дав подписку стучать, от опера можно было так легко отделаться! Да еще как отделаться? Переводом на привилегированное положение в особый, да еще и сверхсекретный лагерь! Кому он это рассказывает?