Книга, обманувшая мир

Вспомним Твардовского, без которого едва ли бы удалось ему всплыть наверх с «Одним днем», и еще многое, многое.

Впрочем, послушаем его самого:

«…Освобождаясь от покровительства <���…>, я освобождался от благодарности».

Это — в адрес Твардовского и всего «Нового мира», необходимость быть благодарным которым его так тяготила, что он с радостью сбросил ее с себя, как только подыскался удобный повод. Он с видимым облегчением вздохнул, когда решил, что дальше может и не считать себя обязанным сохранять долг благодарности этим людям.

Это как у религиозных ханжей: после плотного ужина самые любезные сердцу разговоры о христианской любви, «любви к ближнему» при обязательном условии, чтобы «ближние» были «дальними», не конкретными людьми, а людьми «вообще»; всякого же, кто просто постучится в ворота с просьбой о куске хлеба, — гнать в шею, да еще собак спустить…

Критика Солженицына у нас дома носила односторонний характер: его ругали, поносили и бранили едва ли не самыми последними словами. Известно, что когда человек вырывается из рук своих недружелюбцев, то брань, доносящаяся потом до него «из-за забора», вызывает у него только усмешку — машите, машите кулаками после драки!

Единственным, кто ответил Солженицыну серьезно, объективно, доказательно, а потому — убедительно, был В. Лакшин. Его статья «Друзьям “Нового мира”» [10] Статья В. Лакшина была написана как отклик на книгу «Бодался теленок с дубом» и напечатана в социалистическом сборнике «XX век» (вып. 3, 1977), издававшемся в Лондоне Р. Медведевым. В России, под названием «Солженицын, Твардовский и “Новый мир”», была впервые опубликована лишь после смерти автора (в журнале «Литературное обозрение», 1994, № 1–2, и в книге В. Лакшина «Берега культуры», М., 1994). — Прим. ред. — удивительно умная, страстная, стилистически блестящая и даже светлая какая-то. Однако жизненный опыт автора ограничен, ему не довелось хватить тех крайних сторон жизни, которые составляют основную силу Солженицына, и он — В. Лакшин — не избежал ошибок.

«Поведение Солженицына, — пишет В. Лакшин, — поведение не телка, а лагерного волка, и надо отдать ему должное: такого рода характер, такие навыки и помогли ему, наверное, выжить в лагере.»

Здесь мы усматриваем не одну даже ошибку, а целых две. Во-первых, Солженицын прожил свой лагерный срок, как у Христа за пазухой. Несомненно, и тут Высшая Рука оберегала его, почему-то только он сам в этом не сознается. Что поведение Солженицына — поведение не телка, а волка, с этим я вполне согласен. Но неверна посылка, что только «волчьи» качества помогли ему «выжить» в лагере. Сам же Солженицын сказал об этом достаточно ясно: больше половины лагерного срока он провел в шарагах, на кабинетной и неответственной работе, которая в лагере и работой-то не считалась, а говорили: «туфта», «чернуха»; остальное же время пробыл в прорабах да бригадирах. «Ишачить» собственным горбом ему почти не пришлось.

И, во-вторых, ошибочно представление о том, что в тот период существования лагерей, который захватил Солженицын, только «лагерные волки» и выживали, а «телки» все были обречены на гибель. Эту мысль, противореча самому себе, Солженицын усиленно проводит и в «Архипелаге», и в «Теленке». Однако это фактически неверно.

Не только «волки», но и «телки» выживали в лагере, и это доказывается уже хотя бы и тем огромным количеством вышедших из лагерей людей, бывших зеков, в 1954–1956 гг., отбывших восемь, десять и более лет заключения. Если бы все это были только «волки» — что бы сделалось с нашей бедной страной?

«Волчий» характер в лагере мог давать своему обладателю лишь какие-то временные преимущества, помогая ему оторвать для себя на некоторое время кусок пожирнее, за который часто следовала тяжелая, иногда и трагическая расплата — самой жизнью. Лагерные хищники гибнут ничуть не реже хищников природных. «Волчий» характер очень нередко служил плохую службу своему обладателю — приводил его на край гибели и даже губил.

И уж совершенно нельзя думать, что лагерь объективно формировал или даже создавал «волчьи» характеры. Волками в лагере становились лишь те, кто родились волчатами и несли эти черты в себе всю предшествовавшую жизнь. Только в лагере эти качества имели возможность проявиться в совершенно чистом, обнаженном, освобожденном от всех условностей виде.

Солженицын в своих книгах дает достаточно прямых указаний на свой жесткий характер.

Среди множества строк, где он рисует самого себя, есть и такие («Архипелаг», т. I, с. 169):

«Я попал в офицеры не прямо студентом… но перед тем прошел полгода угнетенной солдатской службы… А потом еще полгода потерзали в училище. Так должен был я навсегда усвоить горечь солдатской службы…? Нет. Прикололи в утешение две звездочки на погон, потом третью, четвертую — все забыл!» И далее:

«Я метал подчиненным бесспорные приказы <���…> Отцов и дедов называл на “ты” <���…> Ел свое офицерское масло с печением не раздумываясь <���…> Заставлял солдат горбить, копать мне особые землянки <���…>». И заканчивает эту свою исповедь он патетическим восклицанием:

«Вот что с человеком делают погоны!»

Какое спасительное заблуждение! Какое опять удобное найдено самооправдание: погоны портят человека. Но те же самые погоны на других плечах не превращают человека в надменного, самовлюбленного и наглого хама. Сколько угодно можно было найти офицеров с такими же погонами или же еще и поважней, но так и не приобретших этих отвратительных черт «волчьего» характера. Сколько мы знали офицеров, которые никогда не начинали заботиться о себе прежде, чем снимут с себя заботу о своих солдатах!

Но продолжим еще наше исследование.

Его арестовали. Он рассказывает в «Архипелаге» о первых днях после ареста, когда он приказал немцу-арестанту, идущему с ним на одних правах — ареста, нести его чемодан:

«…Чтобы я, офицер, взял и нес чемодан? <���…>, а рядом с порожними руками шли бы шесть рядовых? И представитель побежденной нации?»

И дальше, дальше:

«Немец вскоре устал. Он <���…> брался за сердце, делал знаки <���…>, что нести дальше не может. И тогда сосед его в паре, военнопленный, Бог знает что изведавший в немецком плену <���…> по своей воле взял чемодан и понес. И несли потом другие военнопленные, тоже без всякого приказания конвоя. И снова немец. Но не я».

Затем следует самобичевание.

«Я приписывал себе бескорыстную самоотверженность. А между тем был — вполне подготовленный палач.»

Заканчивается же здесь эпизод, опять же, великолепно найденным самооправданием:

«Линия, делящее добро и зло, пересекает сердце каждого человека. И кто уничтожит кусок своего сердца?