Книга, обманувшая мир

Причину популярности Солженицына и другой «тамиздатовской» литературы, отождествлявшей большевизм и сталинизм, Роговин справедливо усматривает в удушливой идеологической атмосфере времен застоя, которая у многих представителей советской интеллигенции вызвала переоценку прошлого на основе традиционных амальгам, т. е. воскрешения тезиса «Сталин — продолжатель дела Ленина и Октябрьской революции», но только со знаком минус, если сталинистская пропаганда представляла дело Ленина и его «продолжение» как непрерывную цепь исторических побед, одержанных в борьбе с «врагами ленинизма», то диссиденты 70-80-х гг. и идеологи третьей русской эмиграции рассматривали всю советскую историю как непрерывную цепь злодеяний и насилий над народом со стороны большевиков. «Художественное исследование» А. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» способствовало, по мнению В. 3. Роговина, наиболее широкому распространению данной исторической версии. «Сам этот жанр, апеллирующий не столько к историческому сознанию, сколько к эмоциям читателя, оперирующий не столько документами, сколько отдельными свидетельствами современников, освобождающий автора от изложения фактов в их реальной исторической последовательности, в сочетании с художественным талантом Солженицына благоприятствовал тому, что эта версия получила признание среди как “правых”, так и “левых” кругов советской интеллигенции. Сохранение в официальной историографии множества “белых пятен” и фальсификаторских клише способствовало тому, что концепция Солженицына, показавшаяся многим убедительным прочтением советской истории, выплеснувшись в конце 80-х гг. на страницы нашей печати, стала преобладающей и агрессивно непримиримой по отношению ко всем иным взглядам на послеоктябрьскую историю», — отмечает В. 3. Роговин во вступлении к своему исследованию {29} .

В настоящей публикации мы в сокращении воспроизводим содержание двух глав из книг В. 3. Роговина, в которых автор раскрывает фальшь основной «историософской» концепции сталинского террора, приводимой в «Архипелаге ГУЛАГ», согласно которой большевики, «взрастившие» сталинизм «по своему образу и подобию», стали безропотными жертвами иррационального Молоха. Глава «“Великая чистка” в СССР. Были ли виновные» из книги «Партия расстрелянных» (М., 1997) характеризует протестные настроения в годы «великой чистки», о которых, несмотря на террор и цензуру, остались многочисленные свидетельства, умалчиваемые Солженицыным. Вторая глава «Троцкисты в лагерях» из книги «1937» (М., 1996) показывает судьбу оппозиционеров как главных жертв сталинского ГУЛАГа. В этой главе позиция автора «Архипелага ГУЛАГ» сравнивается со взглядами других узников лагерей, и в частности В. Шаламова. Кроме того, воспроизведены фрагменты «Приложения II. Статистика жертв массовых репрессий» из книги В. 3. Роговина «Партия расстрелянных».

Почти во всех работах о «великой чистке» [56], принадлежащих авторам самой разной политической ориентации, в качестве аксиомы принимается тезис об абсолютной произвольности Сталинских репрессий. Суждения, согласно которым в СССР в 30-е гг. не было ни врагов Советской власти, ни коммунистических противников сталинского тоталитаризма, парадоксальным образом разделялись и антикоммунистами, и официальными советскими критиками «культа личности».

Доля истины в этой версии заключается в том, что в 30-е гг. в Советском Союзе не существовало организационно оформленных сил капиталистической реставрации <���…> Вместе с тем в 30-е гг. советское общество отнюдь не было всецело оцепеневшим от сталинских репрессий. Существовали разные уровни сопротивления сталинизму. Известно множество случаев, когда советские люди, рискуя собственной жизнью, отстаивали доброе имя своих оклеветанных товарищей. Это был, так сказать, первый уровень противостояния сталинизму и его репрессивной машине. Но были и иные, более высокие уровни такого противостояния, рождавшегося в основном в большевистской среде. Оно шло не только со стороны действительных троцкистов. Неведомо для себя к их идеям приходили и многие другие члены партии, сохранявшие большевистский тип социального сознания и возмущённые поруганием принципов Октябрьской революции.

Ставшие ныне доступными мемуары очевидцев и участников событий тех лет, равно как и опубликованные материалы следственных дел, опровергают концепцию книги Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», согласно которой всё население СССР состояло из «кроликов», не отваживавшихся на какое-либо сопротивление насилию и произволу, и все аресты осуществлялись без всякого основания. Нагнетая такого рода представления, Солженицын приводит многочисленные примеры жестоких приговоров по нелепым и ничтожным поводам: портной воткнул в газету иголку, которая попала в глаз на портрете Кагановича; сторож, который нёс тяжёлый бюст Сталина в клуб, обернул его ремнем, зацепившим Сталина за шею; матрос продал англичанину зажигалку; старшеклассники, боровшиеся в колхозном клубе, нечаянно сорвали со стены плакат и т. д. {30} .

По мнению Солженицына, «струйка политической молодёжи» потекла лишь, «кажется, с 43–44 года, когда возникли первые школьные политические кружки, распространявшие антисталинские листовки» {31} .

Применительно к 30-м гг. Солженицын делает исключение только для троцкистов, которые, по его словам, были «чистокровные политические, этого у них не отнять». Всех остальных коммунистов он называет «ортодоксами», которые якобы даже в тюрьмах и лагерях сохраняли преданность Сталину и сталинизму. В этой среде он находит лишь немногие исключения, известные ему не по личным наблюдениям, а по рассказам заключённых, прошедших через застенки НКВД в 1937–1938 гг. Он упоминает о коммунистах, которые «плевали на деньги, на всё личное» и для которых, несмотря на все пройденные испытания, «коммунистическая вера была внутренней, иногда единственными смыслом оставшейся жизни». Одним из таких людей был белорусский цензор Яшкевич, который «хрипел в углу камеры, что Сталин — никакая не правая рука Ленина, а — собака, и пока он не подохнет — добра не будет». Солженицын приводит и дошедший до него рассказ о венгерском эмигранте Сабо, командире партизанского отряда в годы Гражданской войны, который говорил своим сокамерникам: «Был бы на свободе — собрал бы сейчас своих партизан, поднял бы Сибирь, пошёл на Москву и разогнал бы всю сволочь».

При всём этом Солженицын утверждает, что прозрение даже таких коммунистов наступало только в тюремных камерах и «бороться из них не пробовал никто… хотя бы на день раньше своего ареста» {32} . Утверждению этой версии, согласно которой все большевики слепо верили в Сталина и сталинский социализм, способствовали следующие обстоятельства. Наиболее активные оппозиционеры дополнительно просеивались в тюрьмах и лагерях через плотный фильтр сексотов. Признание — даже в приватном разговоре — в своей верности троцкистским убеждениям грозило немедленным расстрелом. Даже после смерти Сталина рассказать что-либо о своей прежней оппозиционной деятельности — значило обречь себя в лучшем случае на сохранение судимости. Поэтому в мемуарах уцелевших троцкистов крайне скупо рассказывается об их оппозиционной (легальной и нелегальной) работе.