Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 40. Черный тюльпан. Капитан Памфил. История моих животных.

Все было исполнено как нельзя лучше, и через день, к одиннадцати часам вечера, капитан Памфил вошел в шатер Утавари как раз в ту минуту, когда вождь, решив на следующий день дать бой, держал совет со старейшинами и мудрецами своего народа.

Утавари узнал капитана Памфила с точностью и живостью памяти, свойственной дикарям, поэтому, едва увидев капитана, он встал и пошел ему навстречу, приложив одну руку к сердцу, а другую к губам, чтобы объяснить: его мысль и его слово едины в том, что он скажет. То, что он собирался произнести и произнес на дурном голландском, заключалось в следующем: он нарушил обязательство перед капитаном Памфилом, не смог выполнить условий договора, и теперь его солгавший язык и обманувшее сердце поступают в распоряжение капитана, которому остается лишь отрезать одно и вырвать другое и бросить своим псам, как надлежит поступить с языком и сердцем человека, не сдержавшего слова.

Капитан, говоривший по-голландски не хуже Вильгельма Оранского, ответил, что ему не нужны сердце и язык Утавари, что его псы утолили голод трупами гонакасов, коими был усеян их путь, и что он хочет предложить сделку гораздо более выгодную им обоим, чем та, которую столь честно и бескорыстно предлагал ему его верный друг и союзник Утавари, а именно: капитан окажет ему содействие в войне с гонакасами при условии, что все военнопленные после боя поступят в его безраздельную собственность и он или его правопреемники поступят с ними как им заблагорассудится (капитан Памфил, как видно по его слогу, был клерком у поверенного, прежде чем стал корсаром).

Предложение было слишком заманчивым, чтобы от него отказаться, и оно было восторженно принято не только самим Утавари, но и всем советом; самый древний и самый мудрый из старцев даже вытащил изо рта свою табачную жвачку и отвел чашу от своих губ, чтобы протянуть то и другое белому вождю; но белый вождь величественно ответил, что это он угостит совет, и приказал Жоржу принести из клади два локтя кароты виргинского табака и четыре бутылки орлеанской водки; все это было принято и распробовано с глубокой признательностью.

Покончив с этим угощением, Утавари, поскольку был уже час ночи, приказал каждому отправиться на свое место и лечь спать, а сам остался наедине с капитаном Памфилом, чтобы вместе составить план завтрашней битвы.

Капитан Памфил, убежденный в том, что первый долг генерала — в совершенстве ознакомиться с местностью, где ему предстоит действовать, и не имея ни малейшей надежды раздобыть карту страны, предложил Утавари отвести его на самую высокую точку окрестностей: луна светила достаточно ярко, чтобы можно было различать предметы с не меньшей ясностью, чем на Западе в сумерках. На опушке леса, к которому примыкал правый фланг малых намакасов, как раз находился небольшой холм. Утавари сделал капитану Памфилу знак молча следовать за ним и сам пошел впереди; он вел капитана тропинками, где порой им приходилось прыгать, словно тиграм, а порой они вынуждены были ползти, как змеи. К счастью для капитана Памфила, на его жизненном пути встречалось множество трудностей как в болотах, так и в девственных лесах Америки, поэтому он настолько хорошо скакал и ползал, что через полчаса вслед за своим проводником достиг вершины холма.

Капитан Памфил привык к великим зрелищам природы, но здесь он не смог не остановиться и не залюбоваться тем, что открылось его глазам. Остатки двух народов были заключены в огромном полукруге, образованном лесом; глаз тщетно пытался бы проникнуть в эту черную громаду, бросавшую тень на оба лагеря, а по ту сторону тьмы, соединяя один конец полукруга с другим, словно тетива лука, река Оранжевая сверкала потоком жидкого серебра, в глубине же все растворялось в бескрайнем горизонте, а за ним лежали страна великих намакасов.

Все это огромное пространство, даже ночью сохраняющее свои теплые и резкие краски, освещалось сиянием тропической луны, — ей одной известно все, что происходит среди обширных пустынь африканского континента. Время от времени тишину нарушал вой гиен и шакалов, следовавших за обеими армиями, и его покрывал, словно рокот грома, далекий рык какого-нибудь льва. Тогда все смолкало — словно природа признавала голос хозяина, — от пения ткачика, который, качаясь в чашечке цветка, рассказывал о своей любви, до шипения змея, который, встав на хвост, призывал свою самку, подняв из вереска отливающую синим голову; затем лев в свою очередь умолкал, и все разнообразные звуки, уступившие ему место, вновь завладевали ночной пустыней.

Капитан Памфил, как мы сказали, некоторое время оставался под тем впечатлением, какое должно было произвести подобное зрелище; но читателю известно, что наш достойный моряк был не из тех людей, кого буколические картины способны надолго отвлечь от столь важных дел, как то, что привело его в эти места. Поэтому новая мысль мгновенно перебросила его к материальным интересам; тогда он увидел на другом берегу ручейка, выбегавшего из леса и впадавшего в Оранжевую, весь лагерь армии гонакасов, спящих под охраной нескольких человек, которых из-за их неподвижности можно было принять за статуи; казалось, они, как и малые намакасы, решились дать бой на следующий день и, не сходя с места, ждали врага.

Капитан Памфил с одного взгляда оценил их позицию и подсчитал шансы на успех внезапного нападения, достаточно разработал свой план и дал своему спутнику знак, что пора возвращаться в лагерь; они сделали это с теми же предосторожностями, с какими покинули его.

Едва вернувшись, капитан разбудил своих людей; двенадцать из них он взял с собой, оставив Утавари восемь, и в сопровождении сотни малых намакасов, которым их вождь приказал следовать за белым капитаном, углубился в лес, тянувшийся вдоль лагеря гонакасов, и, сделав большой крюк, засел со своим войском в засаде на опушке этого леса.

Добравшись до места, он расставил кое-где нескольких своих матросов так, чтобы между двумя моряками было десять-двенадцать намакасов, затем велел своему отряду ложиться спать и стал ожидать дальнейших событий.

События ждать себя не заставили: на рассвете громкие крики оповестили капитана Памфила и его войско, что две армии начали драться. Вскоре к этим возгласам присоединилась оживленная ружейная перестрелка; тотчас же вся неприятельская армия в величайшем смятении круто развернулась и попыталась скрыться в лесу. Именно этого и ждал капитан Памфил: ему оставалось только показаться со своими людьми, чтобы довершить разгром.

Несчастные гонакасы, окруженные со всех сторон, зажатые с одной стороны рекой, с другой — лесом, даже не пытались бежать; решив, что настал их последний час, они упали на колени и, судя по тому, как взялись за дело намакасы, никому и в самом деле не удалось бы спастись, если бы капитан Памфил не напомнил Утавари, что они так не договаривались. Тогда вождь употребил власть, и победители, вместо того чтобы орудовать дубинами и ножами, удовольствовались тем, что связали побежденным руки и ноги, затем, покончив с этой операцией, подобрали живых, а не убитых. Немного ослабив веревку, спутавшую ноги пленных, их погнали к столице малых намакасов. Что касается тех, кому удалось бежать, о них никто не беспокоился: их было слишком мало для того, чтобы в дальнейшем они могли вызвать хотя бы малейшую тревогу.