Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 40. Черный тюльпан. Капитан Памфил. История моих животных.

— Нет, скажите: "До свидания, мой друг".

— До свидания, мой друг, — сказала Роза, немного утешенная.

— Скажите: "Мой любимый друг".

— Мой друг…

— Любимый, Роза, я вас умоляю, любимый, любимый, не правда ли?

— Любимый, да, любимый, — повторяла Роза, трепеща от безумного счастья.

— Ну, Роза, раз вы сказали "любимый", скажите также и "очень счастливый", скажите "счастливый", такой счастливый, как еще никогда не был счастлив и благословен на земле ни один человек. Мне не хватает, Роза, только одного.

— Что?

— Вашей щечки, вашей свежей щечки, вашей розовой щечки, вашей бархатной щечки. О Роза, по вашему доброму желанию, не врасплох, не случайно, Роза!

Заключенный вздохом закончил свою мольбу. Он встретил губы молодой девушки, но не врасплох, не случайно, как через сто лет Сен-Пре должен был встретить губы Юлии.

Роза убежала.

Душа Корнелиуса трепетала у него на губах, он не мог оторваться от решетки, задыхаясь от радости и счастья. Он открыл окно и с переполненным радостью сердцем долго созерцал безоблачное небо, луну, серебрившую обе сливающиеся реки, которые протекали за холмами. Он наполнил свои легкие свежим, чистым воздухом, разум — приятными мыслями и душу — благодарностью и религиозным восторгом.

— О, ты всегда там, на Небесах, Господь мой! — вскричал он, почти простершись на полу и обратив пылающий взор к звездам. — Прости, что я едва не потерял веру в тебя в эти последние дни; ты сокрылся за облаками, и я на мгновение перестал видеть тебя, Господь добрый, Господь вечный, Господь милосердный! Но сегодня, сегодня вечером, сегодня ночью… О! Я вижу тебя всего в зеркале твоих Небес, а еще больше в зеркале моей души!

Бедный больной выздоровел, бедный заключенный чувствовал себя свободным.

Часть ночи Корнелиус оставался у решетки своего окна, насторожившись и объединив все свои пять чувств в одно или, вернее, в два — в слух и зрение.

Он созерцал небо, он слушал землю.

Затем, обращая время от времени свои взгляды в сторону коридора, он говорил:

— Там Роза; она, так же как и я, бодрствует, как и я, ждет с минуты на минуту… Там, перед взором Розы таинственный цветок — он живет, приоткрывается, распускается. Быть может, сейчас она держит своими теплыми, нежными пальцами стебель тюльпана. Роза, осторожно держи этот стебель! Быть может, она прижимается своими устами к приоткрытой чашечке цветка. Прикасайся к ней осторожно: твои уста пылают. Быть может, в эти мгновения две мои любви ласкают друг друга под взглядом Господа.

В этот миг на юге загорелась звезда, пересекла все пространство от горизонта до крепости и упала на Левештейн.

Корнелиус вздрогнул.

— Ах, — сказал он, — Бог посылает душу моему цветку.

Он словно угадал: почти в ту же самую минуту заключенный услышал в коридоре шаги, легкие, как у сильфиды, шорох платья, похожий на взмах крыльев, и хорошо знакомый голос:

— Корнелиус, друг мой, мой любимый друг, мой счастливый друг, скорее, скорее!

Молодой человек одним прыжком очутился у окошечка. На этот раз его уста опять встретились с устами Розы; целуя, она шептала ему:

— Он распустился! Он черный! Он здесь!

— Как здесь? — воскликнул Корнелиус, отнимая свои губы от губ девушки.

— Да, да, большая радость стоит того, чтобы ради нее пойти на небольшой риск. Вот он, смотрите.

И одной рукой она подняла на уровень окошечка зажженный потайной фонарь, другой — подняла на тот же уровень чудесный тюльпан.

Корнелиус вскрикнул: ему показалось, что он теряет сознание.

— О Боже, о Боже! — шептал он. — Эти два цветка, распустившиеся у окошечка моей камеры, — награда за мою невиновность и мое заключение.

— Поцелуйте его, — сказала Роза, — я тоже только что поцеловала его.

Корнелиус притаил дыхание и осторожно губами дотронулся до цветка, и никогда поцелуй женщины, даже Розы, не проникал так глубоко в его душу.

Тюльпан был прекрасен, чудесен, великолепен; стебель его был восемнадцати дюймов вышины. Он стройно вытягивался кверху между четырьмя зелеными гладкими, ровными, как стрела, листками. Цветок его был сплошь черным и блестел, как гагат.

— Роза, — сказал, задыхаясь, Корнелиус, — нельзя терять ни одной минуты, надо писать письмо.

— Оно уже написано, мой любимый Корнелиус, — сказала Роза.

— Правда?

— Пока тюльпан распускался, я писала, так как не хотела упустить ни одной минуты. Посмотрите и скажите, все ли там правильно.

Корнелиус взял письмо (почерк Розы значительно улучшился после первой записки, полученной им от нее) и прочел:

"Господин председатель,

черный тюльпан распустится, может быть, через десять минут. Сейчас же, как только он расцветет, я пошлю к Вам нарочного, чтобы просить Вас приехать за ним лично в крепость Левештейн. Я дочь тюремщика Трифуса, почти такая же заключенная, как узники моего отца, поэтому я не смогу сама привезти Вам это чудо. Вот почему я и осмеливаюсь умолять Вас приехать за ним лично.

Мое желание, чтобы его назвали Rosa Barloensis.

Он только что распустился. Он совершенно черный… Приезжайте у господин председатель, приезжайте…

Имею честь быть Вашей покорной слугой

Роза Грифу с".

— Так-так, дорогая Роза, это чудесное письмо. Я не мог бы написать его с такой простотой. На съезде вы дадите все сведения, что у вас потребуют. Тогда узнают, как был выращен тюльпан, сколько бессонных ночей, опасений, хлопот он причинил. Ну, а теперь, Роза, не теряйте ни секунды. Нарочный, нарочный!

— Как зовут председателя?

— Давайте я напишу адрес. О, он очень известный человек! Это мингер ван Систенс, бургомистр Харлема. Дайте, Роза, дайте!

И дрожащей рукой Корнелиус написал на письме:

"Мингеру Петерсу ван Систенсу, бургомистру и председателю общества садоводов Харлема".

— А теперь, Роза, ступайте, ступайте, — сказал Корнелиус, — и отдадимся воле Бога — он до сих пор покровительствовал нам.

Действительно, эти бедные молодые люди очень нуждались в покровительстве Бога.

Никогда еще им не грозила такая опасность, как в эту самую минуту, когда они были так уверены в своем счастье.

Мы не сомневаемся в сообразительности наших читателей и убеждены в том, что они узнали в Якобе Исаака Бокстеля, нашего старого друга или, вернее, недруга.

Читатель, конечно, догадывается, что Бокстель последовал из Бейтенгофа в Левештейн за предметом своей страсти и предметом своей ненависти — за черным тюльпаном и за Корнелиусом ван Барле.

То, чего никто, кроме любителя тюльпанов, и притом завистливого любителя, никогда не мог бы открыть (то есть обнаружить существование луковичек и замыслов заключенного), было обнаружено или, во всяком случае, предположено Бокстелем.