Александр Жолковский - Поэтика за чайным столом и другие разборы

Степень сознательной или бессознательной амбивалентности Шекспира в трактовке еврейского вопроса в ВК — предмет непрекращающихся дискуссий в шекспироведении; см., например: Girard 1991 [1980]; Cohen 2006 [1988]; Yoshino 2011: 29–50; систематическое освещение проблемы «Шекспир и евреи» см.: Shapiro 1996б; любопытную информацию о причастности самого Шекспира и его семьи к ростовщичеству (и о его общепринятости в ту эпоху) см.: Edelman 2006 [1999]. В связи с еврейской темой см. новейшую догадку о личности Шекспира — http://reformju-daismmag.org/Articles/index.cfm?id=1584, где им оказывается женщина еврейско-итальянского происхождения — Aemilia Bassano Lanyer.

«Скупой рыцарь» был и одним из важнейших подтекстов «Кроткой»: к знаменитому монологу Барона отсылают программные слова рассказчика: «одного сознания о том оказалось совершенно для меня довольно», что уже отмечалось [ Туниманов 1982: 392]. Не отмечалась, кажется, еще одна перекличка — сцены тайного, «в соседней комнате, за притворенными дверями», подслушивания героем свидания его жены с Ефимовичем, кончающегося его вмешательством, с финальной сценой «Скупого рыцаря» (III): сын Барона Альбер слушает из другой комнаты его разговор Герцогом и, когда тот обвиняет его в покушении на жизнь отца, вбегает в комнату (следует ссора, вызов на дуэль и внезапная смерть Барона).

Впервые: Venok: Studia slavica Stefano Garzonio sexagenario oblata. In Honor of Stefano Garzonio / Ed. G. Carpi, L. Fleishman, B. Sulpasso. Stanford, 2012. Part I. P. 198–220 (первоначальный вариант); Лев Толстой в Иерусалиме: Материалы международной научной конференции «Лев Толстой: после юбилея» / Сост. Е. Д. Толстая; предисл. В. Паперного. М.: Новое литературное обозрение, 2013. С. 317–339 (расширенная версия).

См.: Boyer 1950: 39–40; Гроссман 2000: 97; Эйхенбаум 1987: 94.

Первым, кто отдал должное этому «великолепному наброску» (magnifique esquisse) исторической битвы, был Бальзак [ Balzac 1840 ], в своей рецензии превознесший (но и подвергший критике) еще совсем не знаменитого автора; он даже предложил Стендалю начать роман с этих сцен, а всю предысторию изложить в виде воспоминаний раненого протагониста. О рецензии Бальзака и ответе Стендаля см.: Лукач 1939; Crouzet 2007: 567–577.

В принятом и достаточно адекватном русском переводе Стендаль 1948; см. также: Stendhal 2007.

Пропускаются главы, в которых безотносительно к Пьеру действуют Наполеон (XXVI–XXIX, XXXIII–XXXIV, XXXVIII), Кутузов (XXXV), князь Андрей (XXXVI–XXXVII) или излагаются взгляды автора на происходящее (XIX, XXXIX).

Я во многом опираюсь на разбор и сравнения этих и других параллельных мест в работах: Гроссман 2000; Эйхенбаум 1987: 94–98; Скафтымов 1972 [1929]; Скафтымов 1972 [1930]; Реизов 1970; Buyniak 1960; Медянцев 1970; Crouzet 2007: XXXII–XXXV.

С возрастом Фабрицио в романе нет полной хронологической ясности — он мог родиться в 1797, 1798 и 1799 гг. [ Crouzet 2007: 475].

Соответственно, Джина Сансеверина не является его теткой, и, значит, их платонический роман, инцестуальный по существу, технически таковым не является даже в потенции (см.: Wood 1964: 170, 178; Crouzet 2007: LVIII–LX, 475).

Не исключено, что этот титул был одной из дополнительных приманок при чтении ПО молодым Толстым; другой могли быть «Казаки!..», упоминаемые в гл. IV (см.: Стендаль 1948: 73, Stendhal 2007: 74–75, хотя русские войска в битве при Ватерлоо не участвовали: Crouzet 2007: 480).

Нацеленность разоблачительного остранения преимущественно на высшие эшелоны военной иерархии и теории станет еще очевиднее, если принять во внимание пропускаемые нами главы, но она сказывается и в организации эпизодов с участием Пьера: непонятны и нелепы суждения штабных теоретиков, реальны и положительны действия простых солдат. Согласно Morson 1988: 88, Фабрицио «ничего не понимает» потому, что он новичок, попавший в гущу событий, Пьер же (и Ростов при Аустерлице) — еще и потому, что там нечего понимать в принципе, и мудрые генералы (Кутузов, Багратион) понимают именно это. Добавлю, что Фабрицио присутствует при полном разгроме наполеоновской армии, что делает хаос особенно очевидным, и вопрос об уместности теорий Стендалем не ставится. Толстой изображает сражение с неопределенным исходом и сосредотачивается на подрыве представления о стратегической управляемости военных действий. Согласно Crouzet 2007: XXXII–XXXV, битва при Ватерлоо, (не) увиденная глазами новичка Фабрицио, тем самым не только снижена, но и возвышена: ее отзвуки и хаотические впечатления от нее — новаторский, «импрессионистический» способ изображения неизобразимого. Уместной русской параллелью может, пожалуй, служить (не)изображение Польской кампании 1920 г. в «Конармии» Бабеля (воспитанного, кстати, на французской литературе).

Фабрицио не только иностранец — итальянец среди французов, но еще и итальянец как бы из далекого аристократического прошлого, оказывающийся в прозаической современной среде. Об истории создания и структуре ПО как транспозиции старинной итальянской хроники в роман из жизни XIX в. и об иронии взаимного столкновения и обоюдного опровержения старинных аристократических ценностей и бытовой «правды жизни» см.: Chiaromonte 1985: 5–10; Wood 1964: 171–172; Hemmings 1964: 163–164, 172–181; Crouzet 2007: VII–XI. А согласно Реи-зов 1970: 200, соль столкновения воинских идеалов Фабрицио с непонятной ему реальностью битвы наполеоновских времен не в подрыве стратегического взгляда на войну, а в переносе внимания на психологические реакции героя на обстановку. Дополнительный полифонический эффект создается тем, что из-под маски итальянца Фабрицио проглядывает автор — француз, тем свободнее иронизирующий над соотечественниками.

О пересмотре Толстым всего этого топоса см.: Жолковский 2001: 373–381, 388–389.

О «героической исключительности» Фабрицио даже на поле Ватерлоо см.: Скафтымов 1972б: 171.

«…те, с кем ты ездил по позиции, не только не содействуют общему ходу дел, но мешают ему. Они заняты только своими маленькими интересами. — В такую минуту? <���…> — Для них это только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишний крестик или ленточку» (III, 2, XXV).

И это при том, что Толстой отнюдь не чурается арифметики: в рассмотренных (и пропущенных нами) главах о Бородине встречается не менее сотни числительных, написанных цифрами и прописью и относящихся к датам сражений, их продолжительности, времени суток, к абсолютным и относительным размерам задействованных войск и числу убитых с обеих сторон и даже к понятиям математики бесконечно малых величин, — но не к бухгалтерской стороне одного дня участника событий.