Николай Вагнер - Свет и мрак

Она говорила с трудом, тяжело дыша.

— Сэр Джон! Друг мой!.. — просила она, — расскажите мне что-нибудь, как тогда… Помните!.. Я, может быть, засну под ваш рассказ… — Расскажите мне: как люди будут жить… потом… тогда, когда нас уже не будет… Расскажите, пожалуйста!

И она улыбнулась по-детски.

Ольд-Дикс не вдруг начал говорить. Он пристально посмотрел на нее, грустно улыбнулся, вздохнул и тихо, задумчиво начал:

— Будущие люди будут жить счастливее, чем мы… Поверьте мне!.. Будущее их счастие в их руках. Когда они поймут эту великую истину, то счастие сделается их достоянием… Они, прежде всего, найдут возможность освободиться от всяких заразных болезней… Они сделают свой организм недоступным ни для каких заражений. Наконец, они уничтожат самую заразу… Ум человека и знание должны быть всесильны…

— Друг Джон! — прервал я его. — Ты говоришь все о материальных страданиях, о болезнях тела. Но разве в этом одном все несчастия людей?.. Разве внутренние, сердечные страдание не мешают счастию людей!?…

— Слушай! — сказал он и схватил меня за руку. — Слушай! И не прерывай меня… Когда человек найдет средство сладить с своей физикой, переработать ее и подчинить своим разумным силам, тогда и его внутренние силы, его нравственное я, сделаются совсем другими. Тогда настанет общее довольство жизнью и злые страсти замрут: им не будет пищи. Теперь мы бьемся из-за каждого клочка земли… А тогда у людей, в их владении, будет бесконечность пространства. Поверь! Им не будет тесно…

— Нет! — вскричал я. — Я тебя опять прерву. Ты, очевидно, меня не понимаешь… Разве счастье людей в довольстве собой и другими?.. Нет! Тут есть еще что-то неразгаданное… Окружи человека полным довольством, и ты думаешь, что он будет счастлив?!.. Нет! Нет! И тысячу раз нет.

Он посмотрел на Джулию и приложил палец к губам.

— Она, кажется, уснула, — сказал он чуть слышно.

Действительно, она не шевелилась. Глаза были закрыты.

Грудь приподнималась медленно и ровно. Легкий румянец выступил на ее щеках.

— Ты мне задаешь вопрос, — начал он почти шопотом, наклонясь к моему уху, — который долго меня мучил в последнее время. И, наконец, я одолел его. Слушай! Счастие лежит в любви… Да! В любви — полной и взаимной… Чем здесь удовлетворяется человек? Мы не знаем… и… может быть, долго еще не узнаем, но это верно. Это истина. Человек может найти счастие только в любви к другому человеку и в любви к себе этого человека… именно этого, а не другого. И вот почему я явился сюда. Для меня, для моего сердца — это стало до того ясным, наглядным, что я не мог долее бороться с собой и… — он крепко обнял меня и прошептал чуть слышно над моим ухом — я решился… не отказываться… от твоего великодушного решение… Помнишь?.. Во Флоренции?

Я взглянул на Джулию и быстро вскочил со стула.

— Джулия! — вскричал я, — что с тобою?! — И я бросился к ней.

Она лежала, вся вытянувшись, откинув голову назад. Руки ее были судорожно прижаты к груди. Лицо мертвенно бледно. Глаза остолбенели. Рот раскрылся и зубы были стиснуты.

Но в одно время с моим криком раздался отчаянный крик Джона, и он упал без чувств к моим ногам.

Я позвонил и бросился вон. Первого, встретившегося мне слугу, я послал как можно скорее за доктором. Наш доктор жил в двух шагах от нас. Затем я снова вошел в номер. Я подошел к Джулии. Раскрытые глаза ее не смотрели. Они были тусклы. Рот искривился в неестественную улыбку. Холодные руки были так сильно прижаты к груди, что я не мог их отнять.

«Боже мой! думал я. Его (доктора) верно не найдут дома!.. А тут каждая секунда дорога!.. Неужели все кончено!»

Я наклонился к Джону.

— Джон! — тихо позвал я его. — Джон!..

Он быстро раскрыл глаза, нахмурился. Затем тихо приподнялся, сел на пол и обернулся к Джулии. Лицо его приняло вдруг грустное выражение. Он подполз к дивану, положил на него голову и тихо прошептал:

— Лилли! Моя Лилли! Зачем ты умерла!?…

И он закрыл глаза. На лице его было столько безысходной грусти, такая тоска, отчаяние, что я невольно отвернулся.

Я чувствовал, что горло мое сжимается и на глаза выступают слезы…

На другой день тело Джулии было набальзамировано и в наших салонах повсюду распространился смолистый аромат. Я послал депешу к ее тетке, на родину и через день получил ответ. Тетка телеграфировала, чтобы тело Джулии было непременно перевезено в Бальдридж, где оно будет поставлено в склепе Стэндфортов. Я заранее заказал траурный вагон на железной дороге.

Во все эти печальные дни мой Джон бродил как тень. Его лицо осунулось. Почти все волосы поседели. Когда положили Джулию в гроб, он почти не отходил от него и сидел молча в углу, опустив голову на руки. Несколько раз я принимался заговаривать с ним, но он отвечал односложно, нехотя или вовсе не отвечал.

Мне тяжело было смотреть на. этот гордый, смелый ум, опрокинутый и придавленный сердечным горем. «Где же, думал я, эта сила мысли и знание, на которую он так твердо надеялся и о которой проповедовал людям с таким убеждением?»

Вечером я вызвал его проехаться и выбрать цветов, чтобы убрать гроб. Он неохотно согласился и пошел вслед за мной, мрачно опустив голову. Мы сели в гондолу и поплыли на окраину города, туда, где были маленькие цветочные заведение. Все что было цветущего мы забрали с собой; мы нагрузили и нашу гондолу, и целую лодку. Но всего этого мне казалось мало, и я послал телеграмму в Верону. На другое утро нам прислали целый вагон цветов и зелени. Мы убрали ими весь салон, в котором стояло тело Джулии. Самый гроб был буквально весь покрыт цветами и только бледное лицо ее выглядывало из венка из белых роз.

На третий день, вечером, пришли паяльщики и запаяли свинцовый гроб. Мы вынесли его на канал. У крыльца дожидалась большая гондола, убранная трауром. По средине ее возвышался катафалк. Мы поставили на него гроб и снова покрыли его весь цветами. Затем мы сели в эту гондолу рядом с Ольд-Диксом и отчалили. За нами тронулась целая флотилия гондол и лодок. Мы въехали в Canallo Grande и тихая, заунывная, торжественная музыка понеслась по тихим спокойным водам.

Мы выехали на взморье. Солнце уже закатилось и все небо было полно ясной, спокойной зарей. Чайки сновали, носились над морем и с жалобным криком вились над гондолой.

— Джон! — спросил я. — Куда мы теперь с тобой поедем? Поедем ли мы провожать ее тело до Англии, до Бальдриджа?.. Или поедем в Америку?..

Он ничего не сказал; только тихо высвободил свою руку из моей руки.

Все последние три дня он почти молчал и ничего не мог есть, несмотря на все мои доводы и убеждение.

Мы плыли почти целый час молча.

— Джон! — сказал я опять. — Вот! Ты проповедовал о будущем счастии людей… Может быть, оно и будет… Я не спорю… Но нам, которым теперь приходится жить в омуте неустроенной земной жизни… Скажи! Что нам делать?.. Ведь вот… перед нами, — и я указал на гроб Джулии, — промелькнула и исчезла молодая, блестящая жизнь, не дождавшись твоего будущего блаженства… Что же нам делать? Скажи мне, Джон?…