Николай Вагнер - Свет и мрак

А Гризли перед ним такая худенькая, изжелта-бледная; только чудные, черные кудри красят её миловидное личико, на котором теперь упрямство, решимость и сила горят в черных больших глазах.

Тихо шушукает, шумит, гуторит ареопаг, шепчет, переговаривает.

Все ждут старую тетку. Без неё никто ничего решить не может. И княгиня Ненила Дмитриевна, и княжна Мэри, и граф Вадим, и графиня Д’Ивличь, и князь Петр Петрович, и генеральша Друсса-Любавская — все ждут старую тетку.

— Чу! — говорят, кажется, подъехала.

И, действительно, подъехала, в громадной карете, четверней, с форейтором, двумя лакеями и тремя компаньонками. Другого экипажа никогда не знала «старая тетка». И никто не представлял и не мог представить ее иначе, как едущую в старой карете с форейторами и двумя лакеями на запятках. В ней она ездила в церковь и во дворец. И входила в него во всякое время прямо, без доклада.

Никто не знал, сколько ей было лет и всякий, кто знал ее лет 20–30, жил, старелся и умирал, оставляя ее такою же. «Старая тетка» не старелась. Вставала она в пять часов, ложилась в одиннадцать; целый день деньской на ногах, творит суд и расправу, шлет приказы и распоряжения во все свои ближние и дальние земли. А земель этих было не мало, — в одной Перми великой, на Сибирской стороне, не одна сотня тысяч десятин и не один завод плавил и ковал в её казну медь, свинец и железо.

Говорят, сами Государь покойный не раз бывал у старой тетки и называл ее «делец-баба».

Встал, поднялся ареопаг со своих мест. Все встали для встречи старой тетки. Одного только князя Ивана Александровича не могли добудиться в его перинном кресле. Вошла старая тетка, громко стуча своей палкой и на всех смотря строго и гордо из-под своих черных, как сибирский соболь, бровей. Тёмно-серые глаза её бегали и светились острым, холодным блеском. Громадные седые букли обкладывали всю голову, и только на самой макушке поднимался высокий шиньон, из желтых брюссельских кружев, что наплела еще в прошлом столетии известная кружевница Фанни Фан-Верт.

Все поклонились низко старой тетке. Всем она кивнула милостиво головой. Князю Петру Петровичу дала поцеловать свою старую, выхоленную разными парижскими косметиками руку, в черной ажурной митэнке. При этом промолвила:

— Не бегай за бабами, — старый кобель — и погрозила пальцем. — Слышу твои шашни — вся Москва говорит о них. — А на князя Илью Сергеича застучала палкой.

— Ты что это, старый греховодник, — закричала она: — на старости лет пустился в кляузы, да ябеды, крючком крапивным сделался. Брось! брось! брось, сударь! Не княжеское это дело, — отбивать хлеб-соль у сирот. Чтобы завтра же дело было покончено. Завтра же, завтра же!

И желтый, лысый князь еще больше пожелтел он этих слов и молча низко поклонился. При чем длинное лицо его еще сильнее вытянулось.

Уселись все около маленького круглого стола, за который села сама старая тетка, — села в то самое старое маленькое кресло покойного князя, на котором он работал. И кто бы теперь взглянул на нее, сидящую на кресле покойного, на её большой нос, на её оттопыренную нижнюю губу — не сказал бы, что это сестра старого князя.

Княжна Анна Тимофеевна, которой было вверено специально воспитание Гризли, встала, подошла к столику, за которым сидела старая тетка, и обстоятельно доложила обо всей истории.

— Не знаю, как быть — добавила она. — Явился неведомо откуда, словно бес, прости Господи, просто деревенский мальчишка — и ухватилась за него, и знать ничего не хочет.

Но старая тетка прервала ее.

— Приведете их сюда! — приказала она.

И Гризли с Гришей вошли, держась за руки. Гризли вела, гордо подняв голову, своего названного брата. Она чувствовала и знала очень хорошо, что никакие силы не могут отнять от неё её Гриши.

Подошли к старой тетке. Милостиво дала она поцеловать им свою руку. Потом взяла Гришу и поставила его прямо против себя. Она долго, прямо, улыбаясь все больше и больше, смотрела на его умное, открытое личико, в его ясные, большие глаза.

А Гриша думал, соображал в это время. Думал: что за кудри большие, ровно кудель, наверчены у старой тетки на голове и ровно полотенце кружевное собрано у неё на макушке; а руки… но не знал Гриша, даже как придумать название тому, что было надето на руках старой тетки. Нравилась ему большая золотая цепь, что висела у неё на шее, и невольно посмотрел он на золотую пуговку его красной рубахи.

— У меня така же запонка-то, — сказал он, слегка дотрагиваясь до золотой цепи.

Многие из ареопага всплеснули руками и покачали головой; многие улыбнулись при этой ребячьей выходке маленького дикаря.

Старая тетка также улыбнулась и потрепала по щеке Гришу.

Потом тихонько указательным пальцем, на котором были надеты дорогие перстни, супиры и сувениры, — поманила к себе Гризли.

— Он люб тебе? — спросила она ее почти шепотом.

— Он брат мой, тетя, — сказала прямо и гордо Гризли.

— Ты хочешь, чтобы он жил здесь — в доме князя Ивана Аполлоновича?

— Хочу, — сказала Гризли, также гордо и непреклонно.

И старая тетка быстрым движением руки поставила ее в середину круга.

— Читай завещание князя Ивана Аполлоновича, — приказала она, — громко читай завещание — повторила она.

— «Во имя Отца и Сына и Св. Духа», — начала Гризли громко и отчетливо…

— Пропусти начало — поправила тетка. — Читай дальше.

— «Завещаю я мою вотчину, княжего рода, в род мой…»

— Пропусти, — опять прервала старая тетка. — Читай с этих пор: «и да будет её воля нерушима».

Гризли быстро подхватила:

— «И да будет воля её нерушима, и все, что она пожелает да будет исполнено по её желанию — и никто вопреки оного, ее ни к чему приневолить не может».

— Остановись! — прервала старая тетка. — Хочешь ли ты, княжна Гризельда Аполлоновна, — начала она громко и торжественно, — чтобы твой приемыш и названный брат, Григорий Бестяглый, жил здесь, в твоем родовом доме, вместе с тобою?

— Хочу! — сказала Гризли, также гордо и непреклонно, как прежде.

— «И все, что ты пожелаешь, — прибавила старая тетка, — да будет исполнено по твоему желанию, и никто вопреки оного ни к чему тебя приневолить не может».

— Слышали вы? — обратилась она ко всему ареопагу. Все молчали.

— Слышали вы, — повторила она вопрос, — последнюю волю брата моего, князя Иоанна Аполлоновича?

— Слышали, матушка княгиня, — сказал старый князь Лев Спиридонович и, встав с своего бархатного кресла, поклонился старой тетке. А за ним и все встали и поклонились ей, кто просто кивком головы, как бы в подтверждение правды её слов, а кто, отвесив низкий поклон, чуть не до земли в пояс. И все подумали при этом: как же нам прежде это в голову не пришло? а все это напутала княжна Анна Тимофеевна. И что тут в самом деле важного такого, что девочка хочет взять к себе приемыша холопа? Что же тут особенного? и зачем надо было нас всех собирать? беспокоит!