Николай Вагнер - Свет и мрак

— Тебе вот что нравится. — сказала Гризли подводя его к борцам.

— Ничуть не нравится!.. — Я, скорее помирюсь с Лаоконом… Там для анатома и антрополога больше материала… а здесь…

— Но ты смотри с точки красоты, изящного… волнообразных, и красивых линий…

— А что такое красота?… — спросил он резко.

— То, что нам нравится…

— Ну это так широко… Что все сюда провалится…

— Так определи же ты: что такое красота?…

— То, что меняется с веками, нациями, развитием человечества и чего мы еще далеко не знаем…. В настоящее, бедное время, «красота» все то, что дает нам полную жизнь, довольство ей… Наконец именно то, что дает ровное, постоянное наслажденье этой «жизнью»… А здесь! И он широким взмахом руки окинул всю залу… здесь все ложь… все придумано, выдумано… Что нам нравится?!.. Китаец так же может находить красивым его картины и украшения… Но разве для нас — это красота!!..

И она, опустив голову, входит в библиотеку…

— Господи!.. Как все старо и мертво здесь!.. Словно мертвецы глядят мраморные бюсты с шкафов. Словно погребальные урны стоят длинными рядами, книги — книги потемневшие, пожелтевшие, покрытые пылью. Никто не оботрет, не стряхнет эту пыль. А там, в северном углу, они покрылись темными, зелеными пятнами, обросли плесенью… И какой-то тяжелый затхлый запах истлевшего мертвеца!.. И мертвая кукла великого философа сидит неподвижно… Теперь Гризли знает, как и почему она поднималась; он, — её Гриша, — добрался до механизма, показал и объяснил ей, как и почему. Только при этом пружину сломал и с тех пор кукла сидит неподвижно.

Гризли идет дальше от этих мертвецов, которые хранят живые, вечно юные мысли и чувства… идет к её роялю… на который время уже наложило свою тяжелую, недумающую руку. В последние десять лет он уже стал не тот. — Его нотки начали издавать дребезжащие, точно стонущие звуки… И вся его музыка словно дрожащий голос, уже постаревшей певицы— который звучит воспоминанием, отголоском когда-то свежей, давно минувшей, иного обещавшей весны…

Она вынула старую пожелтелую ораторию об вечном слове распятого Бога-Слова… И рояль запел грустным надтреснутым тоном. Было что-то невыразимо тяжелое в его хлябающих звуках. Было больше чем страдание; была могильная, все схоронившая безнадежность… Каждый старый звук повторял одно и то же, как старые ели.

«Бренное проходит, вечное остаётся!»

Она взяла фальшивый аккорд, вздрогнула и вдруг остановилась. Этот аккорд напомнил ей другой из Лесного царя. Напомнил ей сцену детства… когда она плакала над этой роялью, разочарованная непониманием «его» — «его» — дикаря-ребенка…

Теперь другое горе, другое разочарованье, иная тоска… Тяжелым грузом налегла она на сердце и опустила его в могилу забвенья… Все, все в этом зале, в этом старом доме объято страшным сном смерти. Все глохнет, разрушается тихо… незаметно и неотразимо. Старые мысли, старые чувства гибнут. И это яркое, весеннее солнце светит безучастно на все. Оно одно неизменно. Оно светит на всю эту древнюю пыль: на растрескавшиеся потолки, полинялые обои, потемневшую позолоту и бронзу…

Страшна, страшна эта смерть старого дома!

И одна она — Гризли живет среди его разрушающихся стен — словно немой сторож времени. И нет в сердце силы выйти на встречу новой жизни. На новые стремления, на новую дорогу……

Тихий лунный свет робко крадется по лесам и полям, по рощам и лугам. Кротко светит полная, ясная луна, в глубокой небесной чаше.

Затих весенний пир… Заснула природа, и только ночной хищник беззвучно крадется в ночной темноте.

Луна светит на старый дом и под этим светом белеет он, словно покрытый белым саваном смерти.

Свет её дробится и искрится на окнах старого дома, на высоких окнах балкона и тихо беззвучно открывается средняя дверь. Гризли показалась на балконе-террасе.

Лунный свет обхватил её белое длинное платье и в нем она белеет, точно привидение, среди сумрака ночи.

Лицо её спокойно, глаза закрыты. Она тихо идет, шатаясь и колеблясь, как тростинка от дуновения ветра.

Она вышла на террасу. Она спустилась с её широких растрескавшихся ступеней. Заколебалась, остановилась.

Но какая-то неудержимая, неодолимая сила повелительно зовет и влечет ее вперед. Она вытягивает, простирает руки к маленькой роще, что стоит сбоку старого дома. Там живет он… Тот, кому с детства она отдала и свое сердце, и свою душу — её Гриша.

А он стоит уже на небольшом каменном крылечке маленького домика. Он так же протягивает к ней руки и точно какая-то невидимая сила выходит из этих рук и влечет неудержимо Гризли, тянет ее к себе.

Его голова гордо закинута назад — красивая голова с немного грубыми чертами чисто русского склада. На лбу— высоком, нависшем над глазами — время, труды и горе, вырезали глубокие борозды. Длинные светло-русые волосы его точно вихрем разметались во все стороны. Глубокие серо-голубые глаза, как два огня повелительно, непреклонно смотрят в даль — полные могучей, несокрушимой воли.

Гризли вступила в рощицу. Она подходит к домику. Она вся дрожит и трепещет. Она колеблется, шатается, чуть не падает, но неодолимая сила влечет ее к тому, кто стоит на крыльце маленького домика и повелевает всеми силами её души.

Она вступила на первую ступеньку крылечка, Он отступил к дверям и скрылся за темной занавесью, которая отделяла его от рощи и сада.

Медленно поднялась она по немногим ступеням.

Она вошла в небольшую, совершенно темную переднюю, вошла в большую, также темную залу, в которой все было разбросано в каком-то хаотическом беспорядке. Приборы, инструменты, книги валялись на полу, в углах комнаты. Громадный стол, перед большим венецианским окном, весь был завален всякими мелочами. Лунный свет играл и искрился на целом строе каких-то стеклянных трубочек, на длинных высоких подставках, прямо торчащих кверху. Луч света упал на полотенце, брошенное на мягкое кресло и среди таинственного мрака, проникнутого слабым, фосфорическим лунным светом, это полотенце белело, словно привидение. Оно как будто расплывалось и двигалось, каким-то прозрачным туманом.

Он повелительно указал ей на это кресло, и она покорно опустилась в него и глубоко вздохнула. Голова её свесилась и поникла.

Он встал перед ней и, устремив свои руки, направил все пальцы их прямо на её темя.

— Можешь ли ты видеть теперь? — спросил он вполголоса — но твердо, повелительно.

— Могу… — тихо проговорила она.

— Можешь-ли видеть то, что я желаю?…

Она молчала. Он еще сильнее, еще повелительнее устремил свою волю на все существо её.

— Нет!.. Нет! Не могу!!. — И она откинула голову на спинку кресла.

Он несколько мгновений держал руки все в том же утомительном напряжении. На высоком лбу его выступил холодный пот.