Н. Холодный - Конец Петербурга

— Еще бы! Вон она, какая сила, народу-то!

Да, сила была необычайная, и к ней все приливали и приливали новые батальоны. Наконец и Невский, насколько можно было видеть, покрылся морем голов.

Как бы там ни было, а есть все-таки хочется. С собой нет ничего, просить неловко, да и у кого? Каждый для себя бережет. Я кой-как пробился направо к колбасной, намереваясь купить себе чего-нибудь.

Вхожу туда. Товара осталось совсем мало; но еще кой-какие куски валялись. Я захватил их побольше и хотел затем расплатиться, но, несмотря на самые усердные поиски, не нашел никого, кто бы взял от меня деньги; в задней комнате оказалась только кошка, которая почему-то жалобно замяукала и начала тереться у моих ног. Бедное животное! Оно видело, что происходит нечто необычное, и инстинктивно тревожилось.

Итак, я не нашел никого из хозяев, но нашел огромный кусок черствого хлеба, который был мне очень кстати. Позавтракав тут же и завернув свои остальные, скажем, приобретения в бумагу, я вышел на улицу. Как раз в это время произошла подвижка народа, и я вместе с течением был вынесен на Лиговку.

Так полегоньку подвигаемся мы к вокзалу и наконец, после полуночи мы уже в вокзале и даже на платформе. Теснота, действительно, невероятная: нет места и булавке. Впрочем, нет, эго неправда: для булавки нашлось бы место, но рукам было совсем плохо: например, чтобы высморкаться, приходилось произвести целый ряд совершенно необычных для данной операции телодвижений: сначала пошевелить плечами и даже всем корпусом, чтобы просунуть руку в карман за платком, а затем, продолжая шевелиться, вытянуть эту руку наружу таким движением, каким вытаскиваешь из горлышка бутылки упорно сидящую там пробку. Но и после преодоления таких препятствий вовсе не устранялась опасность, что высморкаешься на свое платье или в плечо соседу. И, сверх того, кругом неодобрительные возгласы потревоженных вашими телодвижениями соседей:

— Какая это свинья там чешется?

— Вы, барынька, приглядывайте за карманом-то! Он у вас вон как оттопырился. Мудрено ли залезть жулику!

— Неужто ж деньги там держите?

— Ах, нет, нет! Это так, мелочи, пустяки разные, — говорит сконфуженно барынька и начинает тоже шевелиться и выгружать что-то из заднего кармана платья.

Мне бросается в глаза нечто очень похожее на футляр для драгоценностей, а затем я хорошо разглядел туго набитое портмоне. Пустяки разные скрываются в ридикюле, и все успокаивается.

Но если плохо было нам, здоровым людям, то каково бедному чахоточному, стоявшему рядом со мною! Яркий румянец горел на его впалых щеках, нос как-то заострился, он постоянно кашлял, харкал и так уж и держал платок у рта, взглядывая на него всякий раз после плевка; и всякий раз появлялись кровавые жилки. Мы снисходительно относились к беспокойству, причиняемому чахоточным, но в душе у каждого была мысль: неужели и этот цепляется за жизнь? Один жестокий, имевший толстые щеки, даже сказал ему это в более мягкой, правда, форме, и чахоточный лишь смерил его горящими от ненависти глазами и ничего не ответил. Его оставили в покое.

Я успел уже проголодаться и собрался ужинать. В предотвращение гнева соседей угощаю их и тем усмиряю львов; стоящие дальше и не угощаемые все-таки протестуют, но я не обращаю на это внимания.

Однако, мы стоим уже давно. Последний поезд, который мы видели, ушел часов в 12 ночи настолько переполненным, что люди сидели даже на ступеньках площадок. Но осталось неизмеримо больше; везде: в комнатах, на дворе, между рельсами, на платформах, даже под платформами расположились люди и в последнем месте очень, очень комфортабельно: лежат себе, покуривают, ведут речи веселые; кто храпит во все носовые завертки. А мы на платформе стоим. Ноги затекают, ноют и вообще неудобно; на площади все- таки можно было присесть, даже пройтись, а здесь не присядешь. А между тем, уже восходит солнце другого дня.

Еще день канул в вечность, и мы на день ближе к смерти.

Странно, но эта мысль никого не успокаивает. Напротив, стоящие начинают обнаруживать признаки нетерпения. Там и сям раздаются возгласы, свидетельствующие о недостаточно миролюбивом настроении возглашающего. Но другие умеряют его нетерпение, указывая, что поездов из Москвы «по расписанию» нельзя ждать раньше 7 часов утра. Наивные! Они еще верят в расписание! Напрасно-с! Наступает 7, и 8, и 9, и 10 часов, и никаких поездов не видно. Но велико терпение людское, и мы все стоим, хотя давно уже подгибаем то одну ногу, то другую, чтобы дать им хоть немного отдохнуть; но уйти с платформы не решаемся, ибо, видите ли, с нее легче войти в вагоны, когда они подойдут.

А они все не идут, и мы безуспешно устремляем тоскливые взоры в сторону Американского моста, надеясь увидеть там хоть призрак поезда. Впрочем, не все: многие так, стоя, и спят, опустившись на соседей и вызывая этим справедливые упреки, которым, однако, не внемлют.

Внезапно в толпе проносится неизвестно откуда почерпнутое сведение, что поездов и ждать нечего, что машинисты все уехали на юг и не желают возвращаться в Петербурга, где еще как-нибудь застрянешь и погибнешь. Вернее всего, что это не сведение, а свободное измышление какого-нибудь свободного художника мысли, но оно очень правдоподобно и более чем вероятно.

Толпа свирепеет. Возгласы негодования раздаются все чаще. Слух доносится до стоящих вне вокзала, и там начинают действовать; конечно, им обидно: мы хоть рельсы видим, а они даже этого скромного удовольствия лишены. Слышны грозные крики, вопли, и мы ощущаем напор. Тогда наша толпа, в ярости от бесплодности своего полусуточного стояния, рассыпается по путям. На смену ей врывается новая волна снаружи. Теперь уж рельс не видно; одна движущаяся масса голов.

Толпа ревет, ищет железнодорожное начальство, но его нет. Если оно и не уехало, то благоразумно спряталось.

Не имея никого живого, чтобы сорвать гнев, разъяренный народ принимается за неодушевленные предметы; неистовствуя, он разносит все, что может поддаться его усилиям; буфетные стойки, книжный шкаф, диваны, скамейки ломаются, посуда, лампы, зеркала, оконные стекла бьются вдребезги. Бланки и книги из конторы начальника станции вылетают на платформу, и их рвут на клочки.

Да, зверски ведет себя разъяренный человек! Меня, однако, это стихийное чувство разрушения не захватило. Один раз только, больше из любопытства, я ткнул кулаком в стекло, оцарапал руку и затем со спокойным духом, но без всякого сочувствия взирал на подвиги соратников. А подвиги эти были необычайны; скоро в залах вокзала были только кучи обломков мебели, битого стекла, обрывков материй, а все окна и даже двери зияли своими отверстиями, словно голодными ртами.