Н. Холодный - Конец Петербурга

— Да кто же воспретит мне теперь? И да чего воспрещать?

Он посмотрел мечтательно вдаль и продолжал:

— А какое предстоит нам зрелище! Необыкновенное, невероятное и в то же время грандиознейшее!

— Да, но лучше бы его не видеть!

— О, какое малодушие! Неужели те несчастные несколько лет, которые мы с вамп могли бы еще прожить, стоят того, чтобы ради них пренебречь возможностью быть свидетелем, очевидцем, участником мировой трагедии и переиспытать ощущения, никому еще не ведомые и необычайные?

— Но эти ощущения так и останутся неведомыми.

— Как это?

— Нельзя же ожидать, что испытавший их останется жив.

— Пусть! Зачем нам заботиться о других, имевших слабость пережить? А подумайте только, какая великолепная мысль! Природа говорит: я тебе покажу нечто небывалое, сверхчудесное, но это тайна из тайн; и тот, кто решится узнать эту тайну, должен заплатить за нее жизнью, чтобы не мог рассказать другим, малодушным.

— Так, по вашему, природа — нечто вроде Синей Бороды?

— Нет, зачем же так? — скривился восторженный господин. — Не следует так опошлять возвышенные вещи.

Нина, вероятно, была не согласна с ним, ибо потихоньку дергала меня за рукав, чтобы идти дальше. Я поднял шляпу.

— Виноват, вы, кажется, торопитесь, — заметил любитель сильных ощущений. — Всего лучшего.

И он простился с нами самым вежливым поклоном.

Отсюда пошли мы в Летний сад, посидели там, поглядели на статуи, помолчали о разных вещах.

— Теперь, если бы везде находить хороших почтовых лошадей, еще можно бы к вечеру 28-го добраться до Москвы, — промолвил я.

— А если на пароходе? — задала вопрос Нина.

— На пароходе? Но куда? В Шлиссельбург нет расчета. В Данию разве? В трое суток доехать можно. Только едва ли теперь найдешь хоть один пароход.

— Попробуем все-таки пройти туда: все равно ведь гулять.

Отчего же не попробовать? Хуже не будет! Но, как я и предвидел, ничего из этого не вышло. На всем видимом пространстве Невы за Николаевским мостом не было не только парохода, но даже лодки; у эллингов стоял недавно спущенный броненосец, еще не снаряженный и потому, вероятно, оставленный. Оба берега Невы были пустынны и мертвы. Даже Николаевская набережная, обычно такая оживленная, теперь была безлюдна, как Сахара.

Мы вздохнули и повернули назад, в места более населенные, к вокзалам.

Проходя у Замятина переулка, мы услышали крик о помощи, затем еще и еще, уже слабее, как бы задушаемый. Я бросился в дом, откуда быль слышен крик, и в первой же комнате увидел такую сцену: мужчина повалил женщину, судя по костюму, барыню или барышню, на пол и старался одолеть ее; платье женщины было разорвано. Она еще боролась, но исход борьбы легко было предвидеть.

Недолго думай, я, за отсутствием другого оружия, ударил мужчину ногой в бок так, что он отлетел в сторону и застонал, но сейчас же опомнился и вскочил с ругательством. Вступать с ним в единоборство мне было некогда, да и незачем: пущенный ему в голову графин с водой разлетелся вдребезги, но и противник мой растянулся в беспамятстве. Судя по одежде, это был арестант; очевидно, они, оставленные на произвол судьбы, вырвались на свободу и старались пользоваться выгодами положения.

После блестящей победы я обратил внимание на спасенную даму; она приподнялась и, сидя, рыдала, закрыв лицо руками и не оправляя даже беспорядка своей одежды. Каюсь, когда я разглядел все детали, то хотя не извинил, но понял поступок арестанта: особа была весьма соблазнительная.

Нина стала успокаивать незнакомку, и та понемногу пришла в себя. Оказалось, что ее мать осталась у Николаевского вокзала, все еще надеясь, что придет поезд, а она вернулась на минуту домой взять кой-какие забытые второпях драгоценности и нарвалась на приключение.

Так как я уже не имел надежды на прибытие поезда, и так как виденная мною сцена принудила меня весьма плотоядно поглядывать на Нину, то мы проводили спасенную нами лишь до Невского, где было безопасно, а сами отправились искать приюта на ночь.

В первой облюбованной нами квартире мы набрели на покойника. Он лежал на столе во всем параде, покрытый парчовым покровом; кругом стояли подсвечники, был аналой для чтеца; но свечи не горели, чтеца не было, и лишь трупный запах царил в комнате. Живые нашли, что совершенно лишнее им хоронить покойника, если это берет на себя комета. Покойник тоже находил, что это лишнее; он лежал в торжественном молчании и не жаловался.

Во всяком случае, соседство покойника и особенно его запах нам не очень понравились, тем более, что выбор был обширный. Мы скоро нашли пустую, очень шикарную квартиру, заперлись в ней и предались, по выражению Боккаччио, восторгам любви.

Утомленные излияниями чувств, мы наконец заснули. И вот мне приснился сон, который я хочу рассказать тем из моих читателей, у которых хватило терпения дочитать до этого места. Предупреждаю, однако, что сон — довольно длинный и довольно чепушистый.

Снилось мне (это уж обычное начало, и почему мне им не воспользоваться?), что я стою высоко над городом — где именно, не знаю, может быть, на куполе Исаакия, — и смотрю на запад; заметьте, я знаю, что на запад. Подо мною чинные ряды крыш, за ними расстилается широкое водное пространство. Вдали видны очертания какого-то острова, должно быть, Кронштадта и двух противоположных берегов Кронштадтской губы. Зачем я смотрю туда? Таково, надо думать, повеление властителя снов Морфея. Одним словом, я смотрю, не отводя глаз.

Вдруг я ощущаю на лице дуновение резко-холодного ветра; еще минута, и это дуновение превращается в ураган, бешеный порыв которого едва не сталкивает меня с моего места. Небо делается страшно-мрачным, черно-синим.

Мне бы сойти, но нет; сонные действия никогда не отличаются логичностью, а потому я стою и даже не задаю себе вопроса; почему я не схожу?

И вот на моих глазах море начинает расти; Кронштадт и отдаленные побережья скрываются под водою, и бурные волны беспрепятственно катятся к Петербургу. Я вижу, как они приближаются громадными, во всю ширину залива, правильными валами, и стараюсь сосчитать их, желая зачем-то узнать, который из них девятый. Но движение путает счет, да и нет среди них ни одного выдающегося; вернее, все они выдающиеся и все одинаково страшны.

Мною овладевает ужас, усиливаемый тем, что я все-таки не могу тронуться с места.

Вал за валом налетает на город и, мне кажется, я слышу мягкий шум вливающейся в ряды домов водной массы.

Новый ужас присоединяется к этому: на горизонте встает туман, быстро идет к городу и густым молочно-белым облаком закутывает все. Я уж ничего не вижу, но все-таки слышу шум вливающейся воды, покрываемый время от времени отчаянным криком тысяч гортаней.