Сэм Харрис - Свобода воли, которой не существует

Как бы мы ни держались за понятие свободы воли, большинство из нас знают, что нарушение работы мозга способно свести на нет самые благие помыслы. Этот сдвиг в понимании – шаг к более глубокому, последовательному и сострадательному взгляду на человечество и, кстати говоря, отступление от религиозной метафизики, что тоже прогресс. Мало что дало столько возможностей для разгула человеческой жестокости, как идея бессмертной души, неподвластной никаким влияниям материального мира, начиная с генетических и кончая экономическими. В рамках религии вера в свободу воли подразумевает понятие греха, оправдывающее не только суровое наказание при жизни, но и вечное наказание после смерти. С другой стороны, по иронии, прогресс в науке всегда сопровождается опасениями, что более полное понимание человеческой натуры приведет к дегуманизации общества.

Взгляд на человеческие существа как на явления природы никак не подрывает систему правосудия. Если можно было бы привлечь к ответу за преступления землетрясения и ураганы, для них тоже построили бы тюрьмы. Мы сражаемся и с эпидемиями, и даже с отдельными дикими животными, не рассуждая об их свободной воле. Очевидно, противостоять угрозе со стороны опасных людей можно и без лжи самим себе об истоках поведения человека. Нам необходима система правосудия, которая безошибочно устанавливает, кто виноват, а кто нет, и оценивает виновного с точки зрения будущего риска для общества. Но с логикой наказания людей должно быть покончено – если только наказание не является основным компонентом профилактики или перевоспитания.

Однако следует иметь в виду, что вопрос возмездия достаточно непростой. В замечательной статье в New Yorker {22}Джаред Даймонд пишет, что порой мы платим высокую цену, если не даем выхода желанию отомстить. Он сравнивает истории двух людей: своего друга Дэниела, горца из Новой Гвинеи, поквитавшегося с преступником за смерть дяди, и своего покойного тестя, который, хотя имел возможность свести счеты с человеком, погубившим всю его семью во время Холокоста, вместо этого сдал негодяя в полицию (в результате преступник отсидел всего год и вышел на волю). Месть в первом случае и отказ от мести во втором имели разительно непохожие последствия. Хотя можно долго критиковать обычай кровной мести, распространенный в горах Новой Гвинеи, Дэниел, отомстив, словно сбросил гору с плеч. Тесть Даймонда меж тем все 60 лет «терзался сожалениями и чувством вины». Очевидно, месть отвечает сильнейшей психологической потребности, которая есть у многих из нас.

Мы склонны воспринимать людей как субъектов их поступков, а потому налагаем на них ответственность за преступления и считаем, что за зло надо карать. Часто единственный вариант адекватно наказать преступника – это лишить его жизни либо причинить ему страдания. Еще только предстоит понять, как система правосудия, вооруженная современными научными знаниями, сможет управлять этими импульсами отмщения. Очевидно, отчетливое понимание причин поведения человека смягчит, хотя бы отчасти, нашу естественную реакцию на несправедливость. Например, я сомневаюсь, что тесть Даймонда точно так же страдал бы, если бы его семью растоптал слон или свела в могилу холера. Аналогично можно допустить, что ему стало бы морально легче, если бы он узнал, что убийца его родственников был безупречен с нравственной точки зрения, пока не подхватил вирус, который разрушил ему префронтальную кору головного мозга.

Вполне возможно, однако, что показная форма возмездия будет моральной – и даже необходимой, если в результате люди станут вести себя лучше. Полезно ли акцентировать внимание на наказании отдельных злоумышленников, вместо того чтобы принимать профилактические меры и перевоспитывать преступников, – вопрос для обществоведов и психологов. Однако совершенно ясно, что жажда возмездия, в основе которой лежит идея о том, что каждый человек – свободный творец своих мыслей и действий, опирается на когнитивную и эмоциональную иллюзию и консервирует моральный статус-кво.

Есть хороший способ посмотреть на связь между свободой воли и моральной ответственностью: надо обратить внимание на то, что, как правило, эти понятия мы применяем по отношению к действиям, от совершения которых людей удерживает угроза наказания {23}. Я не могу наложить на вас ответственность за поведение, которое вы не контролируете. Например, если мы запретим чихать, какое-то число людей все равно нарушит запрет, невзирая на последствия. Похищение детей, наоборот, требует сознательного обдумывания и длительной подготовки, поэтому подобные вещи возможно предотвратить. Если под угрозой наказания вы бросите заниматься тем, чем занимаетесь, ваше поведение будет соответствовать тому, что принято понимать под свободой воли и моральной ответственностью.

Возможно, строгое наказание – вместо обычной профилактики или перевоспитания – необходимо для предотвращения некоторых преступлений. Но карать людей по прагматическим соображениям – это уже иной подход, существенно расходящийся с нынешним. Конечно, если бы наказание бактерий или вирусов могло бы предотвращать пандемии, мы бы вершили суд и над ними тоже.

Посредством наказаний и стимулов можно изменить очень многое в поведении человека – и в данном контексте вполне естественно требовать от людей ответственности. Возможно, такие меры даже неизбежны – для обеспечения своего рода договоренностей. Как отмечает психолог Дэниел Вегнер, идею свободы воли можно использовать как инструмент для понимания поведения человека. Сказать, что кто-то по собственной воле проиграл все свои сбережения в покер, равносильно допущению, что у данного субъекта были все возможности поступить иначе и что его поступок был абсолютно преднамеренным. Он сел играть в покер не в силу случайности или заблуждения, а потому что этого захотел, имел такой умысел и так решил. В большинстве случаев нет смысла учитывать глубинные причины желаний и намерений – генетику, синаптический потенциал и т. д. Достаточно сосредоточиться на общих чертах личности. Мы именно так и поступаем, когда размышляем о собственном выборе и поведении, поскольку это простейший способ привести мысли в порядок. Почему я заказал пиво, а не вино? Потому что мне больше нравится пиво. Почему? Не знаю, и вообще зачем это спрашивать? Я знаю, что пиво люблю больше вина, и этих знаний вполне достаточно, чтобы ходить в ресторан. По какой-то причине один вкус мне нравится больше другого. Разве в этом свобода? Ничего подобного. А если я решу назло себе заказать вино, свобода волшебным образом вернется? Нет, потому что источник этого намерения столь же неясен, как и причины предпочтения пива вину.