Эрик Вейнер - География гениальности: Где и почему рождаются великие идеи

Мы с Юджином перешли в одну из тех дивных тратторий, что приметили ранее. За графином домашнего кьянти он излагает свою теорию: почему Леонардо остался в мастерской.

– Он был талантливым и несобранным. Все у него было с пятого на десятое. Начинал и не заканчивал. Если бы он обрел самостоятельность, то помер бы с голоду. Делец из него был никакой. Он не знал, как добыть работу, а если получал ее, то не знал, как закончить: по ходу дела отвлекался на другие вещи. Не мог сосредоточиться.

Судя по записным книжкам Леонардо, так оно и есть. Они выдают человека, страдающего дефицитом внимания и подверженного сомнениям. «Скажите мне: достигнуто хоть что-нибудь?.. Скажите мне: сделал ли я хоть что-то?..» Такие вещи он писал снова и снова – в приступе меланхолии или пробуя новое перо. Мастерская же давала Леонардо недостающие качества – структуру и дисциплину. В каком-то смысле подлинным человеком Возрождения был Верроккьо, а не его ученик. Он обладал всеми качествами, которые сделали век золотым: трудолюбие, деловая хватка и художественное чутье. Все это у него было. Да, по художественному уровню он уступал своему протеже, зато мог обеспечить деловые навыки, которых Леонардо катастрофически не хватало. Им было хорошо работать в паре – какое-то время.

Впрочем, сколь ни важна роль наставника в творчестве, она неблагодарна. Наставник подобен катализатору в химической реакции: он ускоряет ее, но – спросите химиков – о нем легко забыть. Когда все молекулы перестроятся, в конечном продукте не остается ни следа катализатора. Поэтому меня ничуть не удивляет, что в записных книжках Леонардо да Винчи (а их тысячи страниц) имя Андреа дель Верроккьо не упомянуто вовсе.

Я не удовлетворен поисками. Нет, мы не топчемся на месте: выяснилось, что важны наставники, деньги (желательно чужие) и ограничения. Однако некоторые вопросы по-прежнему не дают мне покоя. Почему именно в этом городе, с его болотами, потопами и чумой, произошел великий расцвет? Упирается ли все в «богатство и свободу» – два великих ингредиента, которые Вольтер считал необходимыми для золотого века? Или есть еще один компонент, какой-то секретный соус, который я упустил из виду?

Юджин ненадолго задумывается. Очевидно, у него идет мыслительный процесс, поскольку он замолкает. Юджин либо думает, либо говорит – но не сочетает эти вещи. Наконец он произносит:

– Спреццатура . Ее было полно во Флоренции.

– Жаль, – сочувствую я. – А антибиотиков еще не было…

Однако Юджин меня успокаивает: спреццатура – вовсе не болезнь. Это своего рода «изюминка», «дополнительная штучка». Она отделяет незабываемую трапезу от просто хорошей. Она отделяет Роджера [37]Федерера от пятнадцатой ракетки. Она отделяет Флоренцию от Сиены, Пизы, городов Фландрии и любых других мест Европы. Да, деньги помогали, но «без изюминки деньги ничего не дали бы», замечает Юджин.

Мне нравится спреццатура. В ней есть что-то здоровое. Мы полагаем, что гении – существа иного сорта, небожители, сошедшие с высот, чтобы одарить нас своими редкими дарами. Но, быть может, дело обстоит иначе. Быть может, они отделены от нас массой труда и небольшим количеством спреццатуры. Но хватит ли спреццатуры на целый город? Юджин скромно намекает, что я могу найти ответы в палаццо Питти, – и вливает в себя очередной стакан кьянти.

От моей гостиницы до палаццо рукой подать. Я несколько раз проходил мимо, удивляясь: что за чудо-юдо? Архитектура Флоренции – это утонченность, простота и скромность. Палаццо Питти, напротив, велик, криклив и аляповат.

Выстроен он был для банкира Луки Питти, известного своим высокомерием и хамством. Богатством Питти был почти равен Козимо Медичи, но вкусом – изрядно уступал. Неудивительно, что они на дух не переносили друг друга. В одном кратком письме Козимо предложил Питти держаться друг от друга подальше, «подобно двум большим псам, которые принюхиваются, показывают клыки и расходятся». Однако Питти не внял совету и продолжал интриги, пытаясь низложить Козимо, но не преуспел в этом.

А палаццо – сей памятник излишеству – стоит, где стоял. Я поднимаюсь по мраморным ступеням, прохожу под сводчатыми потолками и вступаю в залу размером с футбольное поле. Ковер имеется, а вот мебель почти отсутствует. С потолка свисает дюжина огромных канделябров; на стенах – четырехметровые золоченые зеркала и обширные фризы с купидонами, орлами и львами. Пройдя по коридору, поглазев на копии античных статуй и дорогие гобелены, я понимаю наконец, что имел в виду Юджин, называя Возрождение слишком смазливым. Всему должна быть мера.

Стала понятной и еще более кощунственная фраза Юджина: «В эпоху Возрождения было создано много хлама». Я было запротестовал, но он стоял на своем. А ведь действительно: эпоха, которую мы считаем зенитом человеческого творчества, породила также ворох дурных картин и дурных идей.

То же самое можно сказать и о многих признанных гениях. Эдисон получил 1093 патента – по большей части за бесполезные изобретения. Пикассо создал около 20 000 картин – но в основном далеко не шедевры. Что касается литературы, У. Х. Оден заметил: «За свою жизнь великий поэт напишет больше плохих стихов, чем плохой поэт».

За причиной далеко ходить не надо: чем больше выстрелов вы сделаете по мишени, тем вероятнее, что попадете в яблочко. Но и промахов у вас будет больше. Однако в музеи и на библиотечные полки попадут успехи, а не неудачи. Если задуматься, это печально: так укрепляется миф о том, будто у гения все получается сразу и будто гении не совершают ошибок. На деле же гении ошибаются чаще нас.

Что сказал мне в Афинах Аристотель? «Археологи любят ошибки: становится ясен процесс». Так оно и есть. Идеальная статуя не расскажет о том, как ее сделали. А вот ошибки проливают свет на сложный мир творческого гения и опровергают миф о непорочном создателе – писателе, который сразу пишет идеальную поэму, художнике, который, держа стакан вина в одной руке и кисть в другой, делает несколько мазков по холсту и – о чудо! – шедевр готов… Все это ложь.

Миру нужен, думаю я, Музей хлама. Или, если хотите, Музей ошибок. Он оказал бы обществу неоценимую услугу. Пусть люди увидят спасательный жилет с «Титаника», меч Наполеона с битвы при Ватерлоо, банку «Новой Колы» и видеомагнитофон Betamax (любовно подремонтированный). А для сувенирного магазина открываются безграничные возможности: майки с орфографическими ошибками, кассеты Stereo 8, полное собрание альбомов Майкла Болтона… Может, я и ошибаюсь насчет Музея ошибок – но тогда моя ошибочная теория сама годится в экспонаты. В этом красота Музея ошибок: в него может попасть все что угодно.

Пока такого музея нет, приходится ограничиться палаццо Питти. Он безвкусный, но поучительный. Я внимательно рассматриваю картины и замечаю занятную особенность: на портретах показаны не только люди, но и всевозможное их имущество. Здесь искусство становится завуалированным предлогом для бахвальства или, как сказали бы сейчас, возможностью разместить скрытую рекламу.