Юрген Торвальд - Век хирургов

Парижский хирург Жюль Эмиль Пеан (1830–1898)

во время операции в 1879 году.

Именно он стал первым, кто отважился на удаление опухоли желудка. Однако операция не удалась

Франкфуртский профессор хирургии Луи Рен (1849–1929)

наложил первый в истории шов на бьющееся человеческое сердце, тем самым открыв хирургии путь к святая святых человеческого тела

Своеобразный антракт в истории хирургии, когда и врачи, и пациенты забыли об операционной боли, мог бы продолжаться и меньше тех трех с лишком десятилетий. Угрюмое засилье гнойной лихорадки, ее причины и следствия, могли быть осознаны и преодолены в значительно более короткий срок, вскоре после изобретения наркоза. Потому что уже тогда среди живущих был человек, который разглядел эти причины во взаимосвязи, человек, который первым указал дорогу из преисподней, где от гнойных нарывов умирали люди, который дотошно описал болезнь и донес это описание до своих современников в спасительной проповеди. Но накопленный им опыт поджидала та же судьба, что и идеи Хораса Уэллса, – он был выставлен на посмешище. Фамилия этого человека – Земмельвейс.

Сегодня биографию Игнаца Филиппа Земмельвейса считают одним из тех позорных пятен, которыми оказались помечены послужные списки врачей и ученых, нередко проходивших мимо лучших научных изобретений и закрывавших глаза на новые, неведанные истины.

Несмотря на мой юный возраст, я, возможно, был одним из первых в Соединенных Штатах, кто услышал имя Земмельвейса. Также вполне вероятно, что благодаря очередному причудливому сальто судьбы, которые так часто направляли течение моей жизни, был даже самым первым.

Девятого августа 1848 года, как раз через несколько месяцев после моего возвращения из Шотландии на родину, я получил письмо из Германии, в котором содержались следующие строки:

«Некий доктор Земмельвейс, который служит в одном из венских родильных домов, вопреки всем накопленным современниками научным знаниям утверждает, что послеродовая лихорадка есть следствие попадания в организм женщины так называемых возбудителей инфекционных заболеваний через руки врачей и студентов, те самые руки, которыми до этого они препарировали трупы и которые не вымыли после. Земмельвейс категорически недоволен всей современной медицинской системой. По его убеждению, чтобы изгнать послеродовую лихорадку из родильных домов, необходимо тщательно мыть руки в хлорированной воде на их пороге».

Я отложил письмо в сторону.

Тогда я не ухватился за руку судьбы, которую она так настойчиво протягивала мне. Я, свидетель изобретения наркоза, молодой доктор, которого эта история заставила поверить в медицинский прогресс, не смог угадать значимости этих новостей, значимости открытия «контактной инфекции» по Земмельвейсу, необходимость которого назрела годы назад: когда из операционных залов и больничных палат по всему миру была изгнана боль, пришло время избавиться и от выводка губительных раневых инфекций.

Я понимал так же мало, как и прославленные обладатели кафедр крупнейших европейских университетов, которые к тому же поставили крест на достижениях молодого Игнаца Земмельвейса и подняли его на смех. Так же, как и я отложил в сторону и забыл пришедшее из Киля письмо, они определили статьи и доклады об открытии венского врача в пыльную стопку квитанций и актов.

Сегодня это кажется непостижимым, но это факт. И этот факт лишний раз доказывает, насколько все мы, за редким исключением, рабски зависимы от глубоко укоренившихся или, по крайней мере, привычных представлений, и как сложно нам бывает принимать новые идеи, в особенности если эти идеи кажутся нам слишком простыми, чтобы разрешить проблемы, которые кажутся нам слишком сложными.

История этого изобретения напоминает северную эпическую сагу, одну из тех, которую другой бы назвал трагической.

Двадцативосьмилетний Игнац Филипп Земмельвейс, подающий надежды врач с венгерскими корнями, рожденный в немецком Офене, становится в феврале 1846 года ассистентом при Первой акушерской клинике в Вене. До того самого момента молодой человек никогда не занимался акушерством и никак не мог подозревать, что, придя в ту клинику, он сделал шаг навстречу своему жизненному предназначению. И уж тем более он не мог знать, что эта счастливая, казалось бы, находка, обернется для него величайшей трагедией. Гордость и научные интересы позволяли Земмельвейсу согласиться только на определенный пост, и потому он принял почетную должность ассистента, раз уж ее посылала судьба.

Земмельвейс заступил в свои обязанности с почти детской беззаботностью, которая сохранилась со времен студенчества. Но уже через несколько месяцев он полностью преобразился. Прошло совсем немного времени, а от его веселости не осталось и следа – он стал взрослым, серьезным человеком и нашел пристанище в лабораториях и библиотеках среди научных трудов.

Когда он только начинал работу в клинике, послеродовая лихорадка была для него не более чем медицинским термином, плачевным, но слишком часто наблюдаемым следствием родов. По состоянию на середину XIX в. акушерской науке было так же мало известно о причинах послеродовой лихорадки, как и о причинах всей совокупности раневых инфекций. Это незнание, эта молчаливая покорность и отношение к послеродовому воспалению как к явлению неизбежному и даже самому собой разумеющемуся было присуще так же и Земмельвейсу. Оно было впитано им за время учения и практики. Но это убеждение крепко сидело в его мозгу до тех самых пор, пока он сам не столкнулся лицом к лицу с этой смертоносной болезнью.

Акушерское отделение венской Общей больницы в 40-е годы XIX в. было плодородной почвой для послеродовой лихорадки. В тот самый месяц, когда Земмельвейс заступил в должность, в подотчетных ему родильных палатах умерло не менее 36 матерей из 208. Роженицы, которые поступали в венскую Общую больницу, большей частью принадлежали к беднейшим семьям и часто рожали детей без «благословления церкви». Женщины, у которых хоть что-то было за душой, производили детей на свет в стенах собственного дома. Директор клиники, профессор Кляйн, был совершенно равнодушен и глух к свирепствующей послеродовой лихорадке. Он же приблизительно за двадцать лет до того времени, о котором идет речь, уволил знаменитого профессора, несомненно первого в своей области европейского специалиста, Иоганна Боера. Сам Боер отзывался о Кляйне как о «неспособнейшем из неспособных», но никак не мог помешать тому, что ввиду придворных протекций такой важный пост достался человеку без воображения и таланта.