Юрген Торвальд - Век хирургов

Акушерское отделение венской Общей больницы подразделялось еще на две части. Первое из подразделений, где и состоял на службе Земмельвейс, занималось образованием и подготовкой студентов-медиков к акушерской практике. Второе подразделение предназначалось не для студентов – там готовили акушерок. Земмельвейсу удалось подсчитать, что в первом отделении от послеродовой лихорадки умирало более 10 процентов рожениц, в то время как во втором отделении количество ее жертв с завидной стабильностью держалось на отметке ниже 1 процента. Отделения находились в непосредственной близости друг от друга. Земмельвейс рассудил, что если бы речь шла о так называемой эпидемии лихорадки, то количество погибших от нее женщин должно было быть уравновешено в обоих отделениях. Упрямое несовпадение казалось Земмельвейсу необъяснимым. В ответ на все расспросы молодого доктора Кляйн лишь пожимал плечами.

Земмельвейса, этого прежде легкомысленного, не обремененного никакими серьезными проблемами Земмельвейса, сострадательность и сердечная мягкость сподвигли на расследование столь загадочного факта. Все чаще и чаще его можно было застать со своими студентами в морге за препарированием трупов скончавшихся от лихорадки женщин. И всегда перед ним представала одна и та же картина: нагноения и воспаления почти во всех частях тела, не только в области матки, но и в области печени, селезенки, лимфатических желез, перитональной оболочки, почек, мозговой оболочки. Внешний вид всех органов поразительно напоминает внешний вид любой послеоперационной раны, пораженной гнойной раневой инфекцией. По окончании упомянутых вскрытий в морге он и его студенты направлялись в родильные палаты. Он тщательно осматривал женщин, которым предстояло вскоре родить, тех, кто уже лежал в предродовых схватках, и в завершение – тех, кто уже разрешился от бремени.

Он обучал студентов привычным в то время техникам осмотра, хотя их руки все еще источали сладковатый трупный запах, какой наполнял стены морга. Влекомый нарастающей, мучительной жаждой к познанию, он проводил осмотры с куда большим усердием, чем это было заведено.

Однако все его старания ничуть не помогли собрать больше сведений о болезни. Напротив, в результате его чрезмерной суеты количество зараженных и умирающих внезапно увеличилось, причем исключительно в его и без того захлебывающемся в смертях первом отделении. Показатели смертности в его части клиники были поводом для ужаса всех тех женщин, у которых не было такого угла, где они могли бы произвести ребенка на свет и оставаться еще несколько недель после родов. Они отчаянно сопротивлялись, когда их намеревались поместить в первое отделение – отделение смерти.

Под впечатлением от всех этих событий характер Земмельвейса претерпевал все новые и новые изменения. Он стал сторониться людей, с которыми провел беззаботные годы студенчества, с головой ушел в работу. На него все больше давило отчаяние, и ночи напролет он дискутировал со своим соседом по комнате, врачом Маркусовжки. Он полемизировал и с Коллечкой, профессором судебной медицины, который работал тогда в морге бок о бок с Земмельвейсом.

В конце 1846 года уровень смертности в его отделении достиг отметки в 11,4 процента. Во втором отделении он составлял лишь 0,9 процента. Земмельвейс сравнивал показатель за показателем. Женщины по обе стороны принадлежат к одному и тому же общественному слою. И там, и там женщины содержатся в одинаковых условиях, хотя, возможно, палаты второго отделения даже хуже, поскольку они уже много месяцев переполнены. Родовспоможение осуществляется одними и теми же методами. Попытки найти объяснение истерзали его, довели до полного умственного изнеможения. Все напрасно!

Через пятнадцать лет он напишет: «Все было непонятно, все было недостоверно, только огромное число умерших было реальностью, которую нельзя было подвергать сомнению».

Весной 1847 года Земмельвейс пребывал в состоянии отрешенности и одиночества. Самочувствие его было настолько плачевно, что Коллечка забеспокоился, как бы у него не случился нервный срыв, а потому стал настаивать на его по крайней мере недельном отдыхе. Он полагал, что это помогло бы ему на время отстраниться от мыслей, лопастями не прекращающей вращения мельницы разъедающих его ум, покинуть среду, населенную исключительно смертельно больными и мертвецами.

Старания Коллечки не пропали даром, и ему удалось склонить Земмельвейса к путешествию. Второго марта 1847 года он на три недели уезжает в Венецию. Ни он сам, ни Коллечка, его близкий друг, не догадываются, что это станет последним и, более того, судьбоносным перерывом перед крутым поворотом на жизненном пути Земмельвейса.

Через три недели Земмельвейс вернулся из Италии, так и не отдохнув по-настоящему. Вечером двадцатого марта он снова оказался в Вене. Предрассветные сумерки следующего дня снова застали его в морге за препарированием трупов. Привыкнув к тому, что в непосредственной близости от него работал Коллечка, он с удивлением отметил, что его место пустует. Он ждал. Но ждал напрасно.

В конце концов в комнате, где он работал, появился патологоанатом, служитель этого морга, и Земмельвейс спросил у него, куда подевался его друг.

Старик посмотрел на него растерянно, не понимая, о чем тот говорит, и ответил: «Но, господин доктор, разве вы не знаете? Господин профессор Коллечка умер».

На одном из вскрытий какой-то нерадивый студент повредил руку Коллечки скальпелем. Это была всего только крошечная царапина. Коллечка даже не обратил на нее внимания. Но уже к вечеру следующего дня у него поднялась температура и появился озноб. Несколько дней спустя он лежал в горячечном бреду. Земмельвейс затребовал протокол вскрытия тела Коллечки.

Читая этот протокол, Земмельвейс чувствовал, как кружится голова, как земля уходит из-под ног. Там было сказано: нагноение и воспаление лимфатических желез, вен, реберной плевры, перитональной оболочки, перикарда, коры головного мозга!

«Все еще вдохновленный сокровищами Венеции, – писал Земмельвейс позже, – и растревоженный новостями о смерти Коллечки, одним словом, находясь в состоянии весьма возбужденном, ум мой вдруг прояснился. Для меня стала очевидна полная идентичность болезней: той, от которой скончался Коллечка, и той, что была причиной смерти стольких рожениц…»

Поскольку результаты вскрытия были одинаковы, у него назрел вопрос: не являются ли также одинаковыми причины смерти Коллечки и рожениц, больных послеродовой лихорадкой? Коллечка умер из-за царапины, в которую на скальпеле были занесены гнилостные частицы трупных тканей. Не могло ли случиться так, что он и его студенты на своих руках занесли те же разлагающиеся частицы в поврежденное лоно рожениц, когда от работы в морге переходили непосредственно к осмотру пациенток? Этот вопрос преследовал Земмельвейса днем и ночью.