Юрген Торвальд - Век хирургов

«Сьюзен, – потребовал я, – ведь что-то же произошло, что-то должно было произойти. Что ты скрываешь от меня?»

Но я напрасно проявлял настойчивость, пытаясь добиться от нее признаний. Я чувствовал, как самообладание вернулось к ней, будто бы маска, под которой укрылись последние следы испуга или, может, страха, и ее лицо больше ничего не выражало.

«Я ничего не рассказываю тебе… – прошептала она, – потому что мне нечего рассказать».

Все эти события принадлежали к последней майской ночи 1880 года, которую мы провели в рыбацкой деревушке на севере Франции. Там мы арендовали маленький домик, поскольку мне тогда необходимо было отдохнуть перед путешествием в Африку. Следующее утро было так же прекрасно, как всегда бывали там утренние часы. Мы просыпались, а от докрасна раскаленного солнечного круга уже расходились первые лучи, которые падали на каменные стены и лестницы деревеньки Мон-Сен-Мишель и заставляли отраженным пламенем полыхать неподвижное море.

Сьюзен усаживалась за кофейный столик на террасе и смотрела на море. С тех пор она все время казалась мне незнакомо бледной и худой, и вдруг я внезапно вспомнил о давно подмеченном законе. Он гласит, что мы редко своевременно замечаем изменения в облике тех людей, с которыми связана наша повседневная жизнь. На ее губах застыло новое для меня выражение: они будто бы слегка искривились от боли. Ее платье обнажало теперь, как мне показалось, тончайшую шею. Может, я сам вводил себя в заблуждение? Или я и вправду никогда раньше не замечал этих изменений? Или, может, тогда я только воображал себе их?

Когда она заметила меня, лицо ее сразу же изменилось: на нем появилась улыбка, которая была мне так хорошо знакома, ведь с нее начиналось каждое утро нашей совместной жизни. За завтраком я обратил внимание, что Сьюзен съела лишь несколько сухариков и выпила немного молока.

«И все же ты как-то изменилась, – снова стал расспрашивать я. – Ты плохо чувствуешь себя? Может, ты заболела?»

«Ты отвратительно упрямствуешь со своими расспросами, – рассмеялась она. – Я слишком много съела вчерашним вечером. Моему желудку нужно немного передохнуть».

«Это из-за этого ночью…?»

С чувством невероятного облегчения, вдруг объятый волной бесконечной нежности, я притянул к себе ее тонкую загорелую руку.

До того самого дня я не отличался такой преступной слепотой, которая вдруг застила мне глаза на грядущие несколько недель. Я, подшучивая над Сьюзен, наблюдал за ее диетическими изысканиями, при помощи которых – по ее выражению – она пыталась загладить перед своей фигурой вину за плотные обеды и ужины в Мон-Сен-Мишель. Если с ней случались легкие недомогания, она всегда прибегала к собственным целебным рецептам, которые неизменно, раз за разом доказывали свою эффективность. Это наблюдение также в должной мере поспособствовало моему самообману. Я сквозь пальцы смотрел на признаки зарождающейся болезни и страха, которому уже в те ранние недели удалось одолеть бесконечное самообладание Сьюзен и вырваться наружу.

Сьюзен было тридцать лет. Она находилась в самом расцвете сил, самом расцвете жизни. Прошло три недели, но я все еще отмечал, что она ела исключительно каши и сухари. Тогда уговорами, настойчивыми требованиями и вескими доказательствами того, что она съела уже достаточно прозрачного супа, я сманил ее в маленькую гостиницу в паре километров от побережья, в которой селились даже парижские гурманы. Я заказал для нее нежнейшее мясо, нежнейшие овощи и легчайшее красное вино, и под моим умоляющим взглядом ей пришлось все это съесть и выпить. Но сегодня, оглядываясь на тот день, я не могу поверить, что она сделала это, не пытаясь сопротивляться, что на ее лице тогда не отразились предательские признаки страха перед ожидавшими ее последствиями. Но тогда я еще не научился замечать всего этого.

Я проснулся в середине ночи, как случалось со мной на протяжении последних нескольких недель. Но тогда меня разбудил не ночной кошмар, а шум. Это была стеклянная дверь, которая, как мне показалось, пошевелилась от ветра. Я повернулся и взглянул на подушки рядом со мной: они были примяты, но там никого не было. Повторялась история недавнего времени. Страх, который я испытал в ту давно ушедшую ночь, был так силен и настолько переполнял меня, что мое сердце заколотилось как безумное. Я поднялся и бросился прочь из комнаты – в сад.

Луна была такой же яркой, как и в первую ночь. Но только сад был пустым и заброшенным.

Только через некоторое время я услышал, что из маленькой пристройки, которую, на удивление соседей, мы поручили соорудить и которая служила нам ванной, доносятся странные звуки – казалось, того, кто там находился, тошнило.

Я осыпал себя обвинениями и упреками. Но пока все мои мысли вертелись вокруг возможной причины болезни Сьюзен – и только Бог знает, как долго она страдала от нее – поток моего сознания вдруг принял очень странное направление, причудливым образом заданное целым нагромождением моих тайных разрозненных подозрений. Много лет назад, после смерти нашего малыша Тома, я оставил их на самом дне моей души и с тех пор не доставал больше.

Ребенка, подумал я, после стольких проведенных в напрасном ожидании лет, Сьюзен ждала ребенка…

Эти мысли захватили меня с неимоверной силой, и в то же время я почувствовал, что биение моего сердца, бешеное еще минуту назад, замедлилось.

Прошло, как мне казалось, очень много времени, и я наконец услышал легкие шаги Сьюзен. Я слышал ее дыхание и чувствовал, как она проскользнула в постель – с тихим, сдавленным стоном, который вновь заставил мое сердце выстукивать нервный ритм.

Все эти мысли терзали меня, и я понял, что не могу больше ждать и молчать. «Пожалуйста, прости меня, – прошептал я. – Пожалуйста – я ничего не знал».

Она испугалась и подалась назад. «Ты не спишь?»

Я отыскал среди одеял ее руку и поцеловал ее. «Да, – ответил я. – В последние дни я сделал кое-что ужасное. Скажи, это началось у тебя только сегодня или задолго до этого…?»

«Уже очень давно», – отозвалась она, в тот самый момент будто бы оставив все попытки утаить от меня свою болезнь.

«Еще в то время, когда ты только села на диету?»

«Тогда нет… так…» – прошептала она…

«Не думаешь ли ты, что причиной всему ребенок?..»

Вдруг в нашей спальне стало очень тихо.

«Боже мой…» Я почувствовал, как она, будто бы содрогнувшись, прильнула ко мне всем телом. Я чувствовал ее лицо совсем близко от моего, а лунный свет освещал ее заплаканные глаза и мокрые ресницы. «Боже мой…» Ее маленькое тело сотрясали рыдания, и я думал, что это может быть только радость, радость и ничего, кроме нее.

С тех пор как мы сняли этот домик на побережье, Сьюзен приходилось на протяжении шести недель ходить в Ренн за покупками. За покупками она всегда ходила одна. На этот же раз, когда она снова собралась в город, я взялся проводить ее. Но она так горячо настаивала, что справится и одна, такой лучезарной и обнадеживающей была ее улыбка, так чудесно, казалось, она чувствовала себя, что в конце концов я сдался. Однако как только она затворила за собой дверь нашего маленького домика, мной овладело мучительное беспокойство. Я долго расхаживал по дому туда и обратно и наконец уселся за маленький письменный стол Сьюзен, будто бы только он и мог послужить соединяющим звеном между ней и мной.