Юрген Торвальд - Век хирургов

Я просидел там уже порядочное количество времени и, поскольку мне было нечем себя занять, я взялся пальцами перебирать листки календаря моей жены. И вдруг, когда я сгибал и разгибал страницы, мой взгляд случайно выхватил несколько бумажек, заложенных за «десятое июля». Возможно, я бы и не обратил на них никакого внимания и уж тем более не стал бы разглядывать их, если бы мне не бросилась в глаза бисерная надпись «доктор». Тогда я полностью развернул календарные страницы и прочел имя целиком «доктор Ваубан». На прочих страницах были набросанные Сьюзен списки необходимых реннских покупок.

Я провел беспокойный вечер и совершенно беспокойную ночь.

На следующий день наконец вернулась Сьюзен. Я долго всматривался в ее лицо, будто бы на нем можно было прочесть историю ее посещений доктора Ваубана. Сьюзен бросилась ко мне навстречу и обвила руками мою шею – как если бы я был единственным спасительным островом в бушующем море, которое в любую секунду могло поглотить ее.

«Я больше никогда тебя не оставлю… – прошептала она. – Больше ни единого дня и ни единой ночи я не хочу быть не с тобой. Каждый день и каждый час хочу наслаждаться тобой, пока нам обоим светит солнце…»

Вечером, положив голову мне на плечо, она сказала: «Давай в этом году мы вернемся в Нью-Йорк немножко пораньше! Я немного соскучилась по нему…»

Может, она хотела, чтобы ребенок родился на родине? Или ей двигало что-то еще? «Если ты хочешь, мы можем уехать прямо сейчас», – ответил я.

Когда я говорил, я не мог и представить себе, с какой живостью она ухватится за мое предложение, сколько энтузиазма оно вызовет у нее.

«Да, пожалуйста, – сказала она, – пожалуйста, давай уедем прямо сейчас…»

«Тогда завтра же я поеду в Париж, – уверил я, – и подготовлю все для отъезда. Мы сможем уехать через пару недель…»

Однако тогда я подумал о поездке не в Париж, а в Ренн к доктору Ваубану. Париж был только предлогом, чтобы выиграть время для поисков Ваубана, которого я намеревался расспросить о состоянии Сьюзен.

Я уехал следующим же утром, не дожидаясь, пока проснется моя жена: я боялся разбудить ее подозрения. В Ренне я сошел с поезда, отыскал свободный экипаж и распорядился отвезти меня в клинику доктора Ваубана. Прибыв, я не застал его – он как раз навещал своих пациентов, поэтому мне пришлось дожидаться в его приемной целых два часа. Когда Ваубан наконец вернулся, он сразу же пригласил меня в свой кабинет. Он был врачом старой закалки и относился к давнишней школе практикующих врачей. Однако он был одним из тех, кто все же имел определенные, не слишком далекие от реальности представления об атмосфере парижских клиник. Он оглядел меня с такой серьезностью, что я даже почувствовал себя неуютно.

Ваубан бросал на меня чрезвычайно странные взгляды и в конце концов сказал: «У вас очень храбрая жена…»

«Храбрая, – повторил я, не до конца понимая, что он имеет в виду. – Да, конечно, она даже слишком храбрая, чтобы сообщать мне о своих заботах. Она посещала вас без моего ведома. Мой визит к вам – не более чем случайность…»

Он распрямил плечи и поднял голову. «О моем диагнозе вы тоже ничего не знаете?» – спросил он.

«Нет, – ответил я, – но с того момента, как у нее случился приступ рвоты, я стал думать, что она скрывает от меня беременность. Четыре года назад мы потеряли нашего единственного сына…»

«Беременность, – протянул он, и в его голосе чувствовалась неподдельная растерянность, – я понимаю, что, ввиду молодости вашей жены, это предположение вполне логично, и я не удивлен, что именно оно первым пришло вам в голову, но все же…»

«Я не понимаю вас, – пробормотал я, – я вас не понимаю…»

«Ваша жена с самого начала несколько вернее рассудила о своем состоянии, чем вы, – начал он. – Ни о какой беременности, если вы позволите мне говорить прямо, не может быть и речи. Я полагаю, что мне нужно быть с вами честным, чего постоянно требовала от меня и ваша жена, и я не выдержал напора…»

Я молча кивнул.

«У вашей жены заболевание желудка. Боюсь, это опухоль на привратнике органа, которую – что случается довольно редко – очень легко прощупать. Ваша жена сама обнаружила ее именно так даже до того, как впервые пришла ко мне. За последние недели эта опухоль, должно быть, заметно увеличилась. Она до такой степени сузила привратник, что в двенадцатиперстную кишку теперь может проходить только очень легкая или жидкая пища».

Ваубан ненадолго замолчал. Но я молчал тоже, поэтому он продолжил: «Пальпация и данные клинического осмотра в целом, к сожалению, дали мне основания заключить, что речь идет о злокачественном новообразовании. Но если даже предположить, что эта опухоль доброкачественная, перспективы в общем и целом остаются теми же. С тем только исключением, что в этом случае болезнь тянулась бы значительно дольше. Ваша супруга прекрасно осознает, что в ее случае современная наука на сегодняшний день бессильна. Ей хотелось бы только успеть еще раз взглянуть на свою родину, на Америку. Полагаю, что вы поможете этому ее желанию осуществиться…»

В ту самую секунду, когда он договорил, из меня вдруг вырвалось то, что я долго прятал в темноте моей души, что клонило меня к земле. «Я вам не верю, – проговорил я. – Я вам не верю…»

Это было подлинное, бесконечное отчаяние, и я не мог больше удерживать его в себе. Первобытное неверие возобладало, несмотря на мое знание, несмотря на то, что я чувствовал: слова Ваубана – правда. Мой разум отчаянно пытался высвободиться от мрака кутавшего его отчаяния. И вдруг в моем рассудке будто бы заново проступили все те знания о хирургии желудка, которыми я обладал. Моя память уцепилась за имя Пеан, профессор Пеан, Париж, отель Сен-Луи, и прочие имена несколько менее знаменитых врачей, названия городов, заголовки прочтенных или еще не читанных научных трудов, но прежде всего – за заголовок одной из работ Пеана.

«Любезный коллега… – воскликнул Ваубан, – вам придется собрать мужество в кулак…»

«Я благодарю вас за все ваши старания, – сказал я вымученно, – простите мне мой неаккуратный выпад… Я хочу лишь кое-что рассказать вам…»

«Да, конечно!»

«Пока я дожидался вас, – проговорил я, – я заметил, что вы выписываете парижскую газету «Gazette des Hôpitaux», целые связки которой хранятся у вас в приемной. Не позволите ли вы мне пролистать выпуски за 1879 год?..»

Он с удивлением посмотрел на меня. «Разумеется, – откликнулся он, – хотя я и не понимаю, какое отношение это может иметь к проблеме, которую мы с вами только что обсудили. Но, само собой, вся моя подписка в вашем полном распоряжении…»

Покинув дом Ваубана, я почувствовал, будто пелена упала с моих глаз, та самая, что мешала мне замечать очевидные вещи, которые я не имел права не замечать. Я вспомнил о смерти матери Сьюзен, которой было всего тридцать шесть. Она скончалась от «неизвестной» болезни желудка, вероятно, хронической диспепсии. Это воспоминание откуда-то изнутри подкралось ко мне и мешало дышать.