Бруно Латур - Нового Времени не было. Эссе по симметричной антропологии

Но как заставить работать в одной связке критические ресурсы, которые развивались только благодаря бесконечным спорам друг с другом? Нам надо вернуться немного назад, чтобы развернуть интеллектуальное пространство, достаточно просторное для того, чтобы в нем одновременно нашли себе место задачи по очищению и осуществлению медиации, то есть нововременной мир, провозглашенный Конституцией, и нововременной мир сетей. Но как вернуться назад? Разве нововременной мир не несет на себе отметины, оставленной стрелой времени? Не пожирает ли он свое прошлое? Не порывает ли он с ним навсегда? Не находится ли причина нынешней прострации в самой эпохе «пост»-модерна, неотвратимо пришедшей на смену предыдущей, которая сама пришла на смену донововременным эпохам благодаря череде катастрофических потрясений? Разве история уже не закончилась? Желая дать пристанище квазиобъектам, как и их Конституции, мы, наконец, должны внимательно рассмотреть временные рамки Нового Времени. Так как мы отказываемся идти «после» «постмодернистов», мы не можем возвратиться к тому ненововременному миру, который никогда не покидали, не изменив при этом ход самого времени.

Дело в том, что время обладает своей долготой и широтой. Лучше всех эту идею выразил Пеги в своей «Клио», в прекраснейшем размышлении о движении истории (Peguy, 1961). Календарное время располагает события в соответствии с чередой дат, но историчность располагает те же самые события, исходя из их интенсивности. Именно это так остроумно объясняет муза истории, сопоставляя пьесу Виктора Гюго «Бургграфы» — накопление времени без историчности — с маленькой фразой из Бомарше — прекрасным примером историчности без истории (Latour, 1977):

Когда мне говорят, что Гammo, сын Магнуса, маркиз Вероны, бургграф Ноллига, — это отец Гэрлуа, сына Гammo (бастарда), бургграфа Сарека, мне это ничего не говорит, — сказала она [Клио]. Я их не знаю. И никогда их не узнаю. Но когда мне говорят, что Керубино умер во время стремительной атаки на форт, куда его даже никто не посылал, тогда действительно я о чем-то узнаю, — сказала она. — Ия очень хорошо знаю то, о чем мне говорят. Тайный трепет свидетельствует о том, что я действительно это слышала (р. 276).

Нововременной ход времени является только частной формой историчности. Откуда у нас берется идея времени, которое проходит? Из самой нововременной Конституции. Здесь антропология должна нам напомнить, что движение времени может интерпретироваться различными способами как цикл или как упадок, как деградация или как нестабильность, как возвращение или как длящееся настоящее. Назовем интерпретацию этого движения времени темпоральностью, чтобы четко отделить ее от времени. Одной из особенностей людей Нового Времени является то, что они понимают время, которое проходит, так, словно оно действительно уничтожает за собой прошлое. Они все принимают себя за Аттилу, за которым оставалась одна только выжженная земля. Они думают, что отдалены от эпохи Средневековья не некоторым количеством столетий, а настолько радикальными коперниковскими переворотами, эпистемологическими разрывами, революциями в эпистемах, что после них ничто уже не может сохраниться от этого прошлого, ничто не должно сохраниться.

Эта теория прогресса, по существу, сводится к теории сберегательных банков, — сказала Клио. — В общем и целом она предполагает, что создается огромный универсальный сберегательный банк для всего человечества — огромный интеллектуальный банк, всеобщий и даже универсальный автоматический банк для всего человечества, автоматический в том смысле, что человечество делает вклады и никогда их не забирает. И в том смысле, что эти вклады продолжают делаться сами по себе. Такова теория прогресса. И такова его схема. Это своего рода раздвижная лестница (Рёдиу, 1961, р. 129).

Поскольку все то, что проходит, исчезает навсегда, люди Нового Времени действительно воспринимают время как стрелу, чей полет необратим, как накопление капитала, как прогресс. Но поскольку эта темпоральность навязывается такому режиму времени, который на самом деле работает совершенно иначе, симптомов разногласия становится все больше и больше. Как заметил еще Ницше, нововременные несут болезнь истории в самих себе. Они хотят все сохранить, все датировать, потому что думают, что окончательно порвали со своим прошлым. Чем больше они накапливают революций, тем больше они сохраняют; чем больше у них капитала, тем больше всего выставляется в музеях. Маниакальное разрушение симметричным образом компенсируется столь же маниакальным хранением. Историки шаг за шагом восстанавливают прошлое, делая это особенно тщательно, тем более что оно исчезло навсегда. Но действительно ли мы настолько удалены от своего прошлого, как хотим думать? Нет, поскольку темпоральность Нового Времени не оказывает существенного влияния на движение времени. Прошлое остается и даже возвращается. Но дело в том, что это возвращение не осознается нововременными. Они считают его возвращением вытесненного. Они превращают его в архаизацию. «Если мы не будем осторожными, думают они, мы возвратимся в прошлое, мы будем ввергнуты в темные века». Историческое воссоздание и архаизация являются двумя симптомами неспособности нововременных устранить то, что они все-таки должны устранить, чтобы сохранить ощущение того, что время проходит.

Если я буду объяснять, что революции пытаются уничтожить прошлое, но не могут этого сделать, я рискую показаться реакционером. Дело в том, что для нововременных — так же, как для их антинововременных противников, и так же, как для их ложных врагов постмодернистов, — стрела времени обладает однонаправленностью: мы можем двигаться вперед, но тогда надо порвать с прошлым; мы можем решить вернуться назад, но тогда нам необходимо порвать с модернизирующими авангардами, которые радикальным образом разрывали со своим прошлым. Этот диктат организовывал нововременную мысль вплоть до последних лет, никак не сказываясь, конечно же, на практике медиации, которая смешивала эпохи, жанры и мысли столь же разнородные, как и у донововременных. Если и есть что-то, что мы не способны совершить, так это — как нам теперь хорошо известно — революция: будь то революция в науке, технике, политике или философии. Но мы все еще остаемся нововременными, когда интерпретируем этот факт как разочарование, как если бы все на свете захватила архаизация, как если бы не существовало больше той мусорной ямы, куда мы могли бы свалить в одну кучу все, что нами вытеснено. И мы все еще остаемся постнововременными, когда пытаемся преодолеть это чувство разочарования, соединяя в одном коллаже фрагменты всех времен, фрагменты, в равной мере устаревшие и вышедшие из моды.