Ганс - Сексуальная жизнь в Древней Греции

2. Ему же. – Я посылаю тебе венок из роз не для того (во всяком случае не только для того), чтобы доставить тебе удовольствие, но из жалости к розам, чтобы они не увяли.

3. Ему же. – Спартанцы украшают себя пурпурными одеждами или чтобы испугать врагов этим цветом, или для того, чтобы в случае ранения сделать его незаметным из-за одинакового цвета крови и одежды. Но красивые мальчики должны украшать себя только розами, и пусть это украшение любовники преподносят тебе. Ведь гиацинт подходит светловолосому мальчику, нарцисс – темноволосому, а роза подходит всем, поскольку некогда она сама была мальчиком. Воспламененный Анхис, лишив Ареса его вооружения, увлек Адониса; это поросль весны, яркость красок земли и факел любви.

4. Ему же. – Ты говоришь, что я не послал тебе роз. Я сделал это не по забывчивости, не от отсутствия чувства, но я сказал себе: ты светел и прекрасен, и на твоих щеках цветут собственные розы, поэтому тебе не нужны другие. Даже Гомер не украсил венком светловолосую голову Мелеагра – это было бы масло масляное, – ни Ахилла, ни Менелая, никого другого, кто прославлен в его поэме за красоту волос. Этот цветок к тому же грустен, посколькуцветет лишь ограниченное время и вскоре увядает, и, как говорят, начало его происхождения – меланхолия. Ведь шип розы уколол Афродиту, проходившую мимо, как рассказывают люди Кипра и Финикии. Так зачем же и нам украшать себя венком из роз, не пощадивших даже Афродиту?

5. Ему же. – Как это получается, что розы, перед тем как попасть к тебе, такие красивые и восхитительно пахнувшие, – иначе я бы никогда их тебе не послал, – вянут и умирают так быстро, стоит им оказаться у тебя? Я не могу назвать истинную причину этого явления, ведь они мне ничего не рассказывали; но быть может, они не желают сравниться с тобой, боясь соперничества, и быстро умирают рядом с еще более восхитительным ароматом твоей кожи. Так свет лампы меркнет рядом с блеском открытого пламени и звезды исчезают, не в силах соревноваться со светом солнца.

6. Гнезда предоставляют убежище для птиц, скалы – для рыб, а глаза – для красоты. Птицы и рыбы снуют туда и обратно, куда их ведет случай; но если красота прямо попала в поле зрения, она никогда не покинет своего убежища. Поэтому ты поселился во мне, и я везде ношу тебя, попавшего в сети моих глаз. Если я отправляюсь за море, ты встаешь из него, как Афродита в мифе; если я попадаю на луг, ты сияешь в цветах, приветствуя меня. Что там может сравниться с тобой? Цветы очаровательны и прекрасны, но они цветут лишь один день. Если я смотрю в небо, я представляю, что солнце село, а ты сияешь вместо него. А когда сумерки спускаются на землю, я вижу лишь две звезды – Геспер [134]и тебя».

Множество отрывков из прозаической литературы, в которой воспевается красота мальчиков, делают невозможным привести их здесь полностью, мы дадим лишь маленькую подборку из Лукиана.

В первом «Разговоре в царстве мертвых» (Диоген и Полидевк) признаками мужской красоты названы «светлые волосы, сверкающие или черные глаза, румяные щеки, сильные мышцы и могучие плечи».

Диалог Лукиана «Харидем» полностью посвящен природе красоты: «Поводом для нашей беседы, о котором ты хотел бы узнать, был красавец Клеоним, который сидел между мной и его дядей. Большинство из приглашенных, как я уже говорил, были люди невежественные, которые не могли оторвать от него взоров, не могли ни о чем говорить, кроме как о нем, и, забыв обо всем на свете, соперничали друг с другом, восхваляя красоту мальчика. Мы, люди образованные, не могли не похвалить их хороший вкус, но вынуждены были оценить это как беспардонное вмешательство, как будто они превзошли нас в том, что мы считали своим долгом; поэтому, естественно, мы намекнули на то, что каждый должен высказаться и произнести речь один после другого. Ведь исходя из принципа порядочности и для того, чтобы избежать его все возрастающего самомнения, нам, казалось, не пристало восхвалять этого молодого человека».

Затем Филон начинает свой панегирик красоте: «Все мужчины жаждут обладать красотой, но не все считаются достойными этого. Немногие, обладающие этим преимуществом, всегда почитались счастливейшими из смертных. И вот тому доказательство. Среди всех смертных, которые считались достойными ассоциироваться с богами, нет ни одного, кто не должен был благодарить за это свою красоту. Именно благодаря красоте Пелопс насладился амвросией за одним столом с богами, а Ганимед, сын Дардана, имел такую власть над высшим из богов, что Зевс никому из богов не позволил сопровождать его, когда он спустился на вершину Иды, чтобы поднять на небеса своего любимца, который отныне неотлучно находился при нем. Когда бог приблизился к прекрасному юноше, он стал столь нежен и мягок, что, казалось, совершенно утратил собственные черты Зевса, как и в других случаях, когда из опасения не быть достаточно приятным для своих любимцев в собственном обличье, он принимал черты кого-нибудь другого, всегда такие прекрасные, что он, без сомнения, привлекал внимание всех на него смотрящих. Таков почет и уважение, который оказывают красоте!

Зевс, однако, не единственный из богов, на кого столь сильно влияет красота, и всякий, кто углубится в историю богов, убедится, что в этом вопросе у них у всех отменный вкус: Посейдон, например, пал жертвой красавца Пелопса, Аполлон – Гиацинта, Гермес – Кадма. Если красота столь возвышенна и божественна в глазах самих богов, разве не наша обязанность подражать в этом богам и вносить свою лепту, насколько это возможно, и словами и делами?»

Наконец, Филон выражает удовлетворение, полученное от национальных игр, где взоры каждого могли насладиться отвагой и крепостью участников соревнований, их прекрасными телесными формами, крепкими мышцами, необычайными умениями и навыками, их непобедимой силой, храбростью, состоянием, выдержкой и упорством, неукротимой волей к победе.

Далее, в «Скифе» Лукиана мы читаем о юной красоте, которая «пленит твое сердце с первого взгляда своей миловидностью и благородной стройностью, но как только начнет говорить, сделает твои уши своими рабами. Когда юноша произносит речь, мы испытываем те же чувства, что афиняне испытывали к Алкивиаду. Весь город прислушивается к нему с таким вниманием, что, кажется, проглатывает глазами и ушами все им сказанное. Разница лишь в том, что афиняне вскоре охладели к Алкивиаду, в то время как здесь, наоборот, целое государство не только любит атлета, но и находит его, несмотря на юность, достойным почитания».

Насколько красота мальчиков казалась грекам воплощением всей земной красоты, можно судить по тому, что в пластическом искусстве воплощение женской красоты приближалось к образу мальчика или юноши; и истинность этого утверждения можно увидеть, перелистывая любой альбом по греческому искусству. В самом деле, даже прототипы женской соблазнительности – Сирены – довольно часто изображались в образе мальчиков. В греческом искусстве, и особенно в вазовой росписи, мальчики и юноши представлены гораздо чаще и с более подробным изображением деталей, чем девушки, что поражает всякого, кто проследит за великими произведениями вазовой живописи; любимым сюжетом изображения был Эрот вместе с Гиацинтом, Гиласом и другими мальчиками-любимцами, о которых рассказывает греческая мифология.