Моника Спивак - Мозг отправьте по адресу...

Очень красочно это изображено в следующем отрывке из воспоминаний Н.Н. Асеева:

Гудел он своим баритоном добро-покровительственно уже и тогда. А это – в столь молодом парне – несколько возмущало. Сидит – младше тебя, а длинный, глаза огромные, голос труба – и покровительственно насмехается: если человек кажется ему стоящим, то покровительственно-ласково, если человек ему на взгляд – дрянцо с пыльцой, то снисходительно-издевательски. [213]

В этот период юношества личность М. начинает развертываться во всей своей исключительной яркости. Громадная художественная одаренность сказывается во всем его внешнем облике, и в первую очередь в необычайной образности и живости речи, уже в то время отличавшейся блестящим остроумием. Школьный товарищ передает, что «когда начинались разговоры, он просто ослеплял нас блеском своих каламбуров, острот и стихотворных цитат, являвшихся неотъемлемым элементом его речи». Общая повышенная восприимчивость и впечатлительность к окружающему и живость реагирования дополняют этот образ.

Внешность М. имеет несколько экстравагантный вид. Вот краткий набросок, составленный на основании воспоминаний близко знавших его в это время: «Высокий рост. Выглядит старше своих лет. Необычайно глазастый. Наряд анархиста – шляпа лопухом. Толстовка. Плащ. Галстук широким бантом. Все это – очень поношенное».

Здесь в этом облике, имеющем в себе многое от «богемы», уже с несомненностью выступают перед нами черты «анархиста-бунтаря», столь характерные для М. периода его футуристических выступлений. В возникновении их немалую роль играло, как нам кажется, стремление возможно ярче выявить свою индивидуальность, привлечь к себе внимание. Однако в еще большей степени эта «поза» являлась своеобразным выражением протеста. Полная бурной энергии натура М. стремилась в поисках выхода сломать те тесные рамки, которыми она была скована всей окружающей ее средой, начиная от мертвящей казенщины, тупости и убожества, господствовавших в гимназии и художественной школе, и кончая материальными бедствиями и лишениями, заставлявшими, для того чтобы поддержать существование, заниматься мелкой и малоинтересной работой.

Резюмируем все вышесказанное. М. в этот период своей жизни находился во власти различных действовавших в нем, еще не установившихся и не определившихся устремлений. Главнейшими из них являются, с одной стороны, его устремления к политической революционной деятельности, а с другой – его художественные наклонности. В сфере художественной – влечение к живописи было выражено значительно сильнее, чем к поэзии. Самостоятельное, оригинальное поэтическое творчество только начинало пробуждаться на фоне общего большого интереса к поэзии вообще. В то же время уже в этот период начинают складываться характерные для последующего футуристического периода черты «анархиста-бунтаря», налагая заметный отпечаток на внешний вид и на весь образ поведения.

Одиннадцатимесячное пребывание в Бутырской тюрьме оказало решающее влияние на все дальнейшее течение жизни М., явившись в ней переломным моментом. В.В. со всей силой подчеркивает в своей автобиографии значение этого момента, когда перед ним во всей остроте встал вопрос: как быть дальше? Куда идти? Отдаться ли целиком работе в Партии, перейдя окончательно на положение нелегального и став профессиональным революционером-подпольщиком, или избрать второй путь, к которому не менее сильно влекли его художественные наклонности – начать серьезно учиться («Разве революция не потребует от меня серьезной школы?» – «Я сам» [214]), накопить опыт, найти свой стиль и, овладев им, направить его на борьбу за общие цели и тем принести революции, в конечном счете, не меньшую, а большую пользу, чем если бы он решил пойти по первому пути. Таков ход рассуждений М., как он рисуется по автобиографическим данным. Ему в то время было 17лет.

Победили художественные наклонности. М. решает заняться искусством («Я прервал партийную работу. Я сел учиться». – «Я сам» [215]).

За время своего тюремного заключения М. основательно проштудировал всю новейшую художественную литературу того времени, главным образом занимался символистами – Андреем Белым, Бальмонтом. Он делает первые серьезные попытки самостоятельно писать стихи, но остался ими совершенно неудовлетворенным. Это поколебало его веру в то, что он сможет стать поэтом.

«Думалось, стихов писать не могу. Опыты плачевные». «Исписал такими целую тетрадку. Спасибо надзирателям – при выходе отобрали. А то б еще напечатал!» («Я сам» [216]).

Поэтому по выходе из тюрьмы М. все свои усилия устремил на живопись, последовательно занимаясь у проф. Жуковского, Келина, под конец в Училище живописи, ваяния и зодчества. [217]Однако нигде он не удерживался подолгу. М. сам объясняет это неудовлетворенностью теми направлениями, которые господствовали в этих школах. Протест против устоявшихся форм в искусстве стал по выходе из тюрьмы еще яростнее. Вместе с тем в нем идет непрестанный процесс поисков новых форм. Своего художественного лица.

Приведем эпизод, как М. и Крученых срывали диспут, происходивший в обществе художников «Бубновый валет». [218]

Поднялся шум. Маяковский с Крученых полезли на эстраду для объяснений, брать штурмом эстетическую крепость бубновых валетов. Сорвали афишу, висевшую на эстраде. Шум в зале перешел в рев. Кончаловский что-то кричал, но его уже заглушал штурм голосов в зале и его бас был не слышен. Тогда взвился «охоты поэта сокол-голос» – чуть ли не впервые окрик Маяковского – и перекрыл и шум зала, и хохот, и крики, и шарканье ног. Зал затих, придавленный мощью, красотой и силой никогда не слышанного еще голоса.

Как видит читатель, первые выступления будущего громадины-поэта были на живописные темы. Диспут был о живописи.

(Н. Асеев. «Володя маленький и Володя большой» [219])

Занятия живописью послужили поводом к решающему событию в жизни М., определившему, и на этот раз окончательно и бесповоротно, его творческий путь. Таким событием явилась его встреча в 1912г. с Давидом Бурлюком, игравшим в то время роль организатора и руководителя движения футуристов в живописи и литературе. Бурлюк сразу оценил таившиеся в М. возможности. М. впоследствии с большой признательностью и любовью вспоминал о Бурлюке, отмечая то значение, которое встреча с ним имела для развития его поэтического таланта. "Всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг. Мой действительный учитель. Бурлюк сделал меня поэтом. Читал мне французов и немцев. Всовывал книги. Ходил и говорил без конца. Не отпускал ни на шаг. Выдавал ежедневные 50к. Чтоб писать не голодая" («Я сам» [220]).