Григорий Тульчинский - Фейки: коммуникация, смыслы, ответственность [litres]

«Всякий текст имеет субъекта, автора (говорящего, пишущего). Возможные виды, разновидности и формы авторства. Лингвистический анализ в известных пределах может и вовсе отвлечься от авторства. Истолкование текста как примера (примерные суждения, силлогизмы в логике, предложения в грамматике, «коммутации» в лингвистике и т. п.). Воображаемые тексты (примерные и иные). Конструируемые тексты (в целях лингвистического или стилистического эксперимента). Всюду здесь появляются особые виды авторов, выдумщиков примеров, экспериментаторов с их особой авторской ответственностью (здесь есть и второй субъект: кто бы так мог сказать)» [Бахтин 1979: 282].

«Строго говоря, образ автора – это contradictio in adjecto. Так называемый образ автора – это, правда, образ особого типа, отличный от других образов произведения, но это образ, а он имеет своего автора, создавшего его. Образ рассказчика в рассказе от я, образ героя автобиографических произведений (автобиографии, исповеди, дневники, мемуары и др.), автобиографический герой, лирический герой и т. п. Все они измеряются и определяются своим отношением к автору-человеку (как особому предмету изображения), но все они – изображенные образы, имеющие своего автора, носителя чисто изображающего начала. Мы можем говорить о чистом авторе в отличие от автора частично изображенного, показанного, входящего в произведение как часть его» [Бахтин 1979: 288].

«Чистый автор» противостоит автору, входящему в состав произведения. Автор, по Бахтину, оказывается и демиургом («драматургом»), и нищим королем, раздавшим все свое богатство (свои «слова») им же порожденным персонажам:

«Не стоит ли автор всегда вне языка как материала для художественного произведения? Не является ли всякий писатель (даже чистый лирик) всегда «драматургом» в том смысле, что все слова он раздает чужим голосам, в том числе и образу автора (и другим авторским маскам)?» [Бахтин 1979: 288].

В определенном смысле рассуждения Бахтина напоминают проблематику, связанную с разграничением между высказываниями на языке-объекте и метаязыковыми высказываниях о них, притом, что сами метаязыковые высказывания становятся объектными на метаязыке более высокого уровня [15]. Вот если бы Бахтинские «авторы» составляли бы иерархию, подобно иерархии метаязыков, тогда было бы возможно избежать противоречия. Но Бахтин иерархии предпочитает полифонию, а в ней подобные противоречия не разрешимы.

Если бы в теории Бахтина действовала формальная логика, то автора пришлось бы признать несуществующим, поскольку он есть противоречие. Но у Бахтина иной подход, поэтому проблему автора можно сформулировать так: противоречие и есть форма существования автора.

Проблема автора поэтического текста может быть поставлена и таким образом: можно ли свести понятие автора не к биографической личности, а к опознаваемым или описываемым признакам текста. Такая постановка вопроса, в частности, дала жизнь продолжающемуся проекту В.П. Григорьева по описанию поэтических идиостилей и идиолектов русского языка [Григорьев 1983]. Биографический автор при таком подходе оказывается порождением не текста, а языка – одним из возможных состояний, принимаемых языковой системой, причем таким, при котором проявляются ее нетривиальные характеристики, поскольку поэтический язык есть «язык с установкой на выражение» (русская формальная школа, Р.О. Якобсон), на выявление потенциала языка, или, используя выражение В.П. Григорьева, язык в эстетической функции. Видимо, так можно сформулировать предпосылки, которые лежали в основе упомянутого проекта, породившего серию продолжающихся публикаций.

Имеет смысл вспомнить, какие факторы оказались в центре внимания забытой ныне дискуссии. Во время состоявшегося в секторе структурных методов изучения языка и лингвистической поэтики Института русского языка АН СССР в ноябре 1984 года Научного совещания «История языка русской поэзии ХХ века» [16]Вячеслав Вс. Иванов произвел эксперимент, схожий с тем, что сегодня предлагают инициаторы вышеупомянутого проекта. Он прочитал найденное в архиве стихотворение и попросил угадать автора. Почти все назвали имя М. Цветаевой, хотя автором был Борис Пастернак. Между тем, в зале присутствовали ведущие специалисты по творчеству Пастернака, но и им не уда лось узнать автора. Тем самым, казалось бы, было доказано, что идиостиль и идиолект поэта – достаточно субъективны и даже проблематичны, можно говорить об индивидуальности лишь отдельного произведения. Но этот же эксперимент мог быть проинтерпретирован и противоположным образом, что и было предложено С.И. Гиндиным:

«<���…> пример этот не подтверждает проблематичности существования того явления, которое мы обычно называем стилем или языковой индивидуальностью автора. Скорее даже наоборот: то, что это произведение присутствующими было воспринято как неизвестное им стихотворение Цветаевой, свидетельствует о том, что в нашей интуиции существует достаточно определенное и в основных чертах у всех нас совпадающее представление об индивидуальном стиле Цветаевой» [Гиндин 1989: 260].

С.И. Гиндин увидел здесь проявление (ни до, ни после этого не описанного) вымышленного авторства:

«<���…> перед нами уже не просто ролевая лирика, а скорее зачаточный случай вымышленного авторства, который в литературоведении иногда называют «гетеронимией», а и герой-рассказчик, и тем более вымышленный автор-гетероним будут художественно убедительны только тогда, когда реальный автор сумеет в них перевоплотиться, придать им индивидуальность, отличную от своей собственной, в том числе и индивидуальность речевую, то есть стиль. Пастернаку в этом стихотворении это безусловно удалось. Почему найденное им перевоплощение оказалось столь сходным с будущей Цветаевой – вопрос особый» [Гиндин 1989: 261].

Хотя Сергей Гиндин относил этот вопрос к компетенции истории литературы, а не истории поэтического языка, постараемся перенести его в область теоретической поэтики.

Сам эксперимент и дискуссия вокруг него вскрыли ряд существенных и неявных до этого предпосылок, которые сами по себе достаточно проблематичны. В поэтику незаметно оказались невольно перенесены подходы криминалистики, когда по стилю необходимо было найти автора [17] Заметим, что подобное встречалось в истории советской стилистики, когда в рамках знаменитого в 60-х годов процесса А.Д. Синявского и Ю.М. Даниэля для вящей убедительности потребовалось провести лингво – стилистическую экспертизу установления авторства напечатанных под псевдонимом текстов. Ср.: «В процессе участвуют эксперты. В их задачу входило установить авторство подсудимых в тех писаниях, которые были густо напичканы антисоветскими измышлениями. Хотя свое авторство подсудимые не отрицают». Юрий Феофанов. Тут царит закон. Известия, 11 февр. 1966 г. Перепечатано в: [Цена метафоры 1989: 468]. . Идиостиль и его уникальность ведущими специалистами понимались как нечто похожее на отпечатки пальцев, которые языковая личность не в состоянии изменить. Между тем, во-первых, совсем не обязательно исходить из представления об авторе как монолингве, чьи производимые тексты будут принадлежать одному языку (идиолекту). Вероятно, такое понимание есть упрощение мысли Гумбольдта о способности общеязыковой системы к бесконечному варьированию, порождению новых языков: