И. Кондаков - Русский масскульт: от барокко к постмодерну. Монография

Интересна в повести о «Петре и Февронии» светская, социальная проблематика. Неприятие мятежными муромскими боярами княгини Февронии обусловлено не только ее «низким родом» (дочь бортника), но и ее чуждым (рязанским) происхождением. Осуждая лихих бояр, автор настаивает на том, что самодержавное правление объединяет людей не только высокого и низкого рода, но и различных городов и регионов. Правота, мудрость и святость Февронии, ее целительный дар – подтверждение общенародной, общегосударственной пользы самодержавия, а смерть мятежных вельмож, перебивших друг друга в борьбе за власть в своем родном городе, их злоба и недогадливость – доказательство гибельности междоусобиц и уделов.

После смерти святых (в иночестве Давида и Евфросинии) «неразумные люди» пытались разделить мужа и жену, завещавших похоронить себя в одной гробнице, положив князя в соборной церкви города Мурома, а княгиню – за городом, в женском монастыре. Чудесным образом тела святых объединяются в заветной гробнице в центральном городском храме, а при новой попытке их разлучить воссоединяются навсегда. Тем самым город представляется центром самодержавия, святости, спасения верующих, «однодушного» единения народа вокруг «чадолюбивых отца и матери» (князя и княгини). Идеалы светского, государственного порядка совпадают по смыслу с идеалами религиозного служения – иночества.

Литература Московского царства принципиально многостильна и полисемантична. Трудно соединить в рамках единой идеологии и одного стиля повести Ермолая-Еразма с его гуманизмом, нравственным пафосом и Ивана Пересветова с его апологией политической «грозы», велеречивую «Казанскую историю» и сумрачную «Повесть о Дракуле» (не случайно изъятую из литературного обихода времени Ивана Грозного), обличительную и саркастическую «Историю о великом князе Московском» Андрея Курбского и официозное «Сказание о князьях Владимирских», к которому то и дело апеллирует царь Иван как к непререкаемому по значимости историческому документу.

Замечательный пример противоречивой многостильности одного произведения являет Послание Ивана Грозного в Кирилло-Белозерский монастырь, датируемое 1573 г.: черты официальной бесстрастной деловой письменности соседствуют в послании с преувеличенно страстным смирением и покаянием царствующего грешника, едва ли не гордящегося своими пороками; велеречивое высокомерие и назойливый дидактизм поучения (обращенного к отцам церкви) контрастируют с нарочитым ерничеством и глумлением над участившимися послаблениями монастырского устава, последовавшими за пострижением в монахи родовитых бояр, тем самым спасавшихся от царской опалы, а возможно, и от гибели; о помянутых боярах Хабарове и Шереметеве в том же послании говорится с нескрываемыми гневом и ненавистью, за которыми стоит бессилие царя чинить расправу над монахами, хотя и новопостриженными.

Характеризуя манеру Ивана Грозного как писателя, Д.С. Лихачев замечал: «На первый взгляд стиль произведений Грозного может показаться даже лишенным единства. В нем как бы борются разные стихии языка, различное отношение к действительности; необычная и очень горячая искренность – со зловещим притворством, чувство собственного превосходства над читателями – со сменяющим это чувство отношением к читателю как к равному. В сочинениях Грозного сочетаются стремление исправлять и наказывать силой – с желанием переубедить и опровергать доводами разума, торжественность обращений – с просторечием и грубой бранью, сдержанность – с запальчивостью» 104 104 Лихачев Д.С. Великое наследие. С. 282. . И тем не менее, во всем этом спектре противоречивых суждений и поступков, намерений и результатов проступает единство личности и его деятельности, стилистически разнообразных и противоречивых.

«Грозный – политик, государственный человек прежде всего, и он вносит политическую запальчивость и в свои произведения. Все написанное им стоит на грани литературы и деловых документов, на грани частных писем и законодательных актов. В его письмах излагаются не только его мнения, но и государственные распоряжения». Поэтому «он заботится о стиле своих произведений не ради его выдержанности, красоты, “приличия” и пр., а лишь постольку, поскольку это ему нужно, чтобы высмеять или убедить своих противников, доказать то или иное положение, поразить и психологически подавить своих идейных врагов» 105 105 Там же. С. 283. .

Вся эта «полистилистика» – свидетельство не только эмоциональной неуравновешенности автора, волнующих его противоречивых чувств и страстей, но и целый образ мира – тревожно-неустойчивый, мозаичный, наполненный острым противоборством старого и нового, традиционного и еретического, серьезного и смехового. В жизни всё так же неразличимо перепуталось и наложилось одно на другое, как в сознании царя-писателя и в написанном им тексте, как в сознании его читателей, и трудно провести границу между одним и другим. Это не что иное, как «смутное время» до Смуты: смута в душах и в умах – прежде смуты в государстве и истории. Смута – общее настроение. Смута – состояние мира. Смута – тот язык, на котором только и можно обсуждать Смуту.

Политическая прагматика соединяет несоединимое, уравнивает разнородное и разномасштабное, подчиняет главной практической цели и оправдывает разнообразные средства, ведущие к ее достижению, которые, сами по себе, могут показаться и недозволенными, и неуместными. Это объясняет не только своеобразие литературно-политического творчества царя-писателя Ивана Грозного, но и, по-своему, все тексты московской публицистики конца XV–XVI века: Федора Курицына, старца Филофея, Ермолая-Еразма, Ивана Пересветова, Андрея Курбского; сказанное относится и к составителям важнейших книг XVI века, ставших основой массового чтения на века вперед, – попа Сильвестра, составившего «Домострой», и митр. Макария, составившего 12-томные «Великие Четьи-Минеи» (наиболее полное собрание всех читаемых на Руси произведений).

Вместо привычного для Древней Руси единомыслия и слаженного «хорового начала» в русской культуре рубежа XVI–XVII веков возникла стихийная разноголосица, и этот не санкционированный обществом идеологический, политический, религиозный, художественный и т.п. «плюрализм» воспринимался не как «нормальное», демократическое многоголосье эпохи, а как необъяснимое распадение былой целостности и гармонии, как знак наступления «последних времен», как предчувствие Апокалипсиса. Русь своей литературой вступила в «Смутное время», и эта полоса сыграла исключительно важную роль в переходе русской культуры к Новому времени, причем не вопреки, а благодаря драматическим и катастрофическим событиям, потрясавшим древнерусское государство и подводившим его на край гибели.