Наталья Бонецкая - Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи

В «Воспоминаниях» Е. Герцык замечает, что впервые они с сестрой осознали, что «мир глубок», лишь тогда, когда открыли для себя в начале 1900-х гг. Ницше. Парадоксальным образом именно этот непримиримый борец с метафизикой указал им на существование бытийственной тайны, а его философия, чреватая безумием, спасла от безумия запутавшуюся в своей борьбе с современностью Аделаиду [30] См.: Герцык А. Мои романы. С. 409. . Об этом мы подробно будем говорить в той главе нашей книги, которая специально посвящена русскому ницшеанству. Пока же заметим, что на самом деле глубину мира Евгения и Аделаида ощутили уже задолго до встречи с Ницше – под влиянием Крыма, – но тогда этот душевный сдвиг до их сознания не дошел. В крымских разделах «Воспоминаний» Евгения мастерски показывает, как Крым, сразу же захвативший сестер своим невиданным пестрым обличьем, шаг за шагом сам вел их к своему сокровенному существу, к своей тайне. Поначалу они упивались тем, что лежит на поверхности, что показывают туристам, – этнографически яркими, броскими крымскими буднями: кипением базарной толпы, горами винограда на телегах, картинными стариками в чалмах и сценками с участием дерзких матросов. Дворцы – но и пещеры, где ютилась беднота, подозрительные трущобы – примета крупного порта (Герцыки поселились в Севастополе), бухты, военные корабли… Смысл всей этой хаотической на первый взгляд жизни сообщало дивное, бескрайнее – опять-таки увиденное впервые! – сине-золотое море. Адю, девушку на выданье, завертела светская жизнь, даже наметился жених – морской офицер. Как и младшая сестра, по натуре она была страстной, жизнелюбивой, спешила «жить и чувствовать» – но быстро испытала опустошение, тоску. Севастопольское – даже и высшее – общество было немногим интереснее александровского; подросток-Евгения поняла это первой и встала к нему в позу «полуискреннего-полупоказного пренебрежения». Вскоре в севастопольской публике разочаровалась и Аделаида, порвав затем, разумеется, и с «женихом», оказавшимся человеком более чем заурядным… Чтобы понять, что же такое Крым, надо было идти глубже социального среза – от мира людей обращаться к природе. Через созерцание природы проникнуть в ноуменальное существо крымской земли: такая работа велась в душах сестер Герцык на протяжении ряда лет.

Надо сказать, что эти девушки формировались в 1880—1890-х гг. отнюдь не как вульгарные нигилистки – стриженые, очкастые, женское дополнение к «реалистам» (Д. Писарев) и позднейшим народникам. В России возник и набирал силу также совсем другой женский тип – тип женщины-артистки, интеллектуалки и поэта, бросающей вызов мужчине в области высокого творчества, ради профессионального роста порывающей с семейными стереотипами. Одной из первых ласточек этого духовного женского движения стала Мария Башкирцева – умершая, не достигнув двадцатипятилетия, талантливая художница, учившаяся живописи в Париже, сумевшая создать себе имя и найти место в кругу французских импрессионистов. «Дневником» Марии Башкирцевой зачитывалась Марина Цветаева; образ гордой и свободной гениальной девушки сделался путеводной звездой и для сестер Герцык. Материализм, эволюционизм надолго удержать их души не смогли, книги Геккеля, Дарвина на их письменных столах быстро вытеснялись сочинениями французов и англичан – братьев Гонкуров, Р. Сизерана и Д. Рескина. Сестры увлекались входившим в моду Ибсеном, и первой философской книгой, прочитанной Евгенией, стал главный труд А. Шопенгауэра «Мир как воля и представление»… Эстетизм мало-помалу одерживал в их душах верх над нигилизмом: зимы в Александрове, а затем в Юрьеве-Польском Аделаида и Евгения проводили в виртуальной «башне из слоновой кости», предаваясь «эстетической аскезе». Им передалась музыкальность родителей: часами разыгрывались Григ и баховские фуги, под влиянием родственницы-консерваторки сестры приобщились к русской опере. А в один из театральных сезонов им довелось прослушать в Москве все «Кольцо Нибелунгов» Вагнера. Не стало ли это событие откровением для них «духа музыки»? Были приобретены партитуры вагнеровских опер, и зимними вечерами за роялем сестры разбирали лейтмотивы героев «Кольца», вживаясь в образы саг, проникаясь атмосферой германского язычества, преломленного сознанием эпохи модерна… Увлечение Шопенгауэром и Вагнером с неоспоримостью свидетельствовало о том, что почва для восприятия идей Ницше в умах Евгении и Аделаиды была полностью подготовлена…

Как же совершалось открытие Крыма этими душами, чьи хаотические, направляемые лишь изнутри искания были подчинены культу красоты? Крымская природа в полной мере захватила их лишь тогда, когда они переехали из Севастополя в Судак: там был приобретен скромный дом с виноградником неподалеку от моря, – окна смотрели на гору Ай-Георгий и на Капсельскую долину. Внешними обстоятельствами обозначались вехи духовного пути сестер Герцык – укоренение семьи в Судаке означало для них нечто большее, чем простая перемена дачного места. Евгения придавала огромное значение в их жизни Судаку, где она впервые пережила «крылатый миг», когда на висячем балкончике их нового дома в звездную ночь ее коснулся «огонек духа»: «…Судак наплывал на нас судьбою. – Кто скажет, что это значит – встретиться со своей судьбой? Быть охваченным счастьем? Нет. Внезапное озарение? Нет, нет. Распознать, в чем твои силы? И это нет. Ни на какой другой язык не перевести это событие – судьбу». [31] Герцык Е. Воспоминания. С. 43.

Такой «судьбой» был Коктебель для Волошина, Дорнах для Андрея Белого, Сергиев Посад для Флоренского, Рим для Иванова и Париж для С. Булгакова. В стиле мифотворчества Серебряного века, можно было бы здесь порассуждать о гениях места, притягивающих к себе родственные души; во всяком случае, ясно, что человеку не все равно где жить, – особенно человеку творческому. Судак же побуждал сестер Герцык именно к «творческому труду» – труду по «постижению красоты», созданию, если угодно, эстетики сразу же полюбившихся им обликов, форм тамошней природы. «Судак накрепко врезал нам в душу опыт распознавания прекрасного», – вспоминает Евгения [32] Там же. С. 46. . – Но почему прекрасен пустынный пейзаж долины, плоские, лишенные растительности горы, какое-нибудь искривленное ветрами, почти оголенное деревце, тропинка, бегущая по осыпающимся холмам и приводящая к развалинам Генуэзской крепости? Их красота совсем не очевидна, даже если сравнить эти суровые места с природной роскошью хотя бы южного берега Крыма, не говоря уж об элегантном величии Альп. «Мы с сестрой, – пишет Евгения, – <���…> знаем, что эта пустыня и эти столы (т. наз. столовые горы. – Н. Б.), или богатырские могильники, – прекрасны. Но как это показать? Как самим поверить? Еще тяготеют над нами фальшивые каноны, еще не сбросить нам культа условной красивости…» [33] Там же. С. 45.