Александр Голубев - «Если мир обрушится на нашу республику»: Советское общество и внешняя угроза в 1922–1941 годах

В монографию О. В. Дружбы вошел специальный параграф «Картина будущей войны в общественном сознании 30-х годов» [39] Дружба О. В. Великая Отечественная война в сознании советского и постсоветского общества: динамика представлений об историческом прошлом. Ростов н/Д., 2000. С. 7–19. . Однако как раз общественное сознание охарактеризовано там лишь в самом общем виде, к тому же достаточно односторонне. Большую часть параграфа занимают высказывания Сталина на тему о будущей войне, цитаты из советской прессы, характеристика книг и кинофильмов о будущей войне и т. п. Что касается представлений о войне, бытовавших среди населения, они, во-первых, проанализированы лишь применительно к предвоенным годам, и, во-вторых, анализ этот основан на нескольких мемуарах, дающих, однако, не совсем адекватную картину этих самых представлений.

В настоящей работе автор сознательно отказался от опоры на мемуары, используя их лишь в качестве отдельных иллюстраций. Как по цензурным соображениям (это относится прежде всего к мемуарам, выходившим в советское время, но не только), так и по причине естественной аберрации памяти, все они написаны с учетом понимания того, что происходило позднее [40] Интересен отзыв о мемуарах известнейшего ученого, принадлежащий одному из его учеников: «В первых воспоминаниях он был как бы пролетарий, во второй редакции он был из купцов, золотошвеев, в третьей книге он вдруг стал старообрядцем, а в последней оказался уже крайне богомольным и набожным человеком». Цит. по: Известия – Неделя. 2006. 29 декабря. С. 29. . Классическим примером может служить цитата А. И. Шахурина: «К тому времени, когда меня назначили наркомом (1940 г.), было совершенно ясно, что войны нам не избежать. Никто не ошибался и в отношении предполагаемого из воспоминаний наркома авиационной промышленности противника. Это могла быть только гитлеровская Германия» [41] Шахурин А. И. Крылья победы. М., 1984. С. 42. . На самом деле в те годы не только в массовом сознании, но и среди военной и политической элиты, как будет показано ниже, существовали самые различные представления и об угрозе войны, и о предполагаемом противнике.

В российской историографии прочно утвердилось мнение, что в сталинскую эпоху лишь немногие вели дневники, поскольку в период Большого террора, да и не только тогда, подобного рода записи могли осложнить положение их автора, если он оказывался под следствием. При этом были известны преимущественно дневники представителей творческой интеллигенции, которые обычно подвергали свои тексты, даже не предназначавшиеся для публикации, жёсткой самоцензуре. Как любое общее положение, в целом верное, данное представление требует вместе с тем ряда оговорок. Прежде всего, неизвестно реальное количество советских граждан, которые вели дневники, пусть и по разным причинам не дошедшие до нас, и какой их процент можно считать высоким, а какой – низким. Во-вторых, мы можем примерно оценить численность дневников, отложившихся в крупнейших архивохранилищах, таких как РГАЛИ, рукописные отделы РГБ и РНБ или, например, «Народный архив». Их действительно немного. Но кто скажет, сколько дневников хранится в местных или ведомственных архивах, в следственных делах НКВД или просто в семьях их авторов? Наконец, в последние годы в научный оборот полностью или частично вошли десятки дневников, которые вели колхозники и школьники, мелкие служащие и учителя, представители интеллектуальной и политической элиты. Причём некоторые из них охватывают большой временной период, содержат довольно обширную информацию и практически свободны от самоцензуры. Яркие тому примеры – многотомные дневники академика В. И. Вернадского, М. М. Пришвина и дневник Л. В. Шапориной.

По сравнению с воспоминаниями, дневники имеют то преимущество, что в них запечатлена сиюминутная ситуация, причём именно так, как её в данный момент воспринимает автор. Помимо своих собственных впечатлений и размышлений, он фиксирует мелочи быта, высказывания друзей и знакомых, своё отношение к тем или иным значимым событиям. Всё это достаточно редко отражается в других видах источников, за исключением, пожалуй, частных писем, но там подобные сюжеты гораздо более фрагментарны, да и частных писем, не считая «писем во власть», также сохранилось немного. И потому, когда были опубликованы дневники К. И. Чуковского, И. И. Шитца, Вернадского, особенно Шапориной, у некоторых исследователей появилось искушение – поверить, что именно здесь, в этих достаточно искренних и, как правило, критических высказываниях и заключается подлинная правда о мыслях советских людей и настроениях советского общества.

В своё время такую же реакцию вызвала публикация информационных сводок НКВД – их сперва тоже объявляли единственно верным отражением ситуации в стране. Но постепенно возобладало более взвешенное отношение к этим материалам, которые имели свою специфику и при всём богатстве содержащихся в них сведений являются лишь одним, важным, но никак не заменяющим другие, источником по истории советского времени.

Изучая дневник, даже самый откровенный, автор которого пытается с максимальной объективностью фиксировать всё происходящее вокруг, необходимо помнить, что мы имеем дело лишь с отдельным фрагментом огромной мозаики. Но это вовсе не означает, что каждый конкретный дневник не заслуживает самого пристального и разностороннего изучения.

Данная монография основана в первую очередь на секретных информационных материалах 1920–30-х годов, которые готовились для всех уровней политического руководства, отражали сиюминутную ситуацию (иногда в масштабе одного-двух дней, иногда недели, декады, месяца или нескольких месяцев) и не предназначались для широкого использования.

Система «обратной связи», старательно создававшаяся большевиками, заслуживает отдельного рассмотрения. Она была достаточно многоканальной. Совершенствовалась и расширялась унаследованная от старого режима система перлюстрации, причем полученные с ее помощью материалы регулярно представлялись высшему руководству страны – подобная практика была заведена еще В. И. Лениным. Если в 1918–1920 годах цензоры выписывали лишь по несколько наиболее характерных фраз, то в 1924–1925 годах, отмечает современный исследователь, «письма копировались достаточно подробно: переписывалось все, что представляло интерес для информации о политических настроениях населения. Амплитуда выписок была широкой: условия повседневной жизни, обстановка в учебных заведениях, на предприятиях и в учреждениях, деревнях и воинских частях, сообщения о происшествиях и преступлениях, отношение к властям и их деятельности, суждения об образовании, культуре, религии и политике. Советская власть очень хотела знать подлинные настроения, мысли и чувства народных масс, не ограничиваясь тем, что высказывалось на собраниях, и материалами официальной печати» [42] Измозик В. С. Перлюстрация в первые годы советской власти // Вопросы истории. 1995. № 8. С. 33. Особый размах система перлюстрации получила в годы войны – так, только за ноябрь 1941 г. военная цензура проверила 5132374 письма (то есть 100 % всех писем), причем было конфисковано 6912 писем (0,13 %), частично вычеркнут текст в 56808 письмах (1,1 %). См.: Москва военная. 1941–1945. Мемуары и архивные документы. М., 1995. С. 158, 165. .