Ольга Кафанова - Переводы Н. М. Карамзина как культурный универсум

«… je mêlais mes larmes aux siеnnes» (IV, 250) 118 118 Цит. по: Marmontel J. F. Œuvres complètes. Paris, 1818–1819. Том и страницы указываются в тексте. Подстрочный перевод мой. – О.К. .

(… я смешивал мои слезы с ее слезами).

«Я вместе с нею плакал…» (I, 286).

«Ce jeune homme a <���…> quelque passion dans l’âme» (IV, 334).

(В душе этого юноши <���…> какая-то страсть).

«Этот молодой человек, верно, влюблен» (V, 113).

«Tu as pris dans le monde, lui dis-je, une inclination» (IV, 329).

(У тебя есть в свете, – сказала я ей, – какая-то привязанность).

«Ты любишь, сказала я, любишь…» (I, 105).

Карамзин расцветил свой перевод лексикой, ставшей «ключевой» для сентименталистов. Он нередко прибавлял отсутствующие в оригинале эмоциональные эпитеты и существительные, которые способствовали созданию сентименталистского психологизма. Наиболее употребительные среди них: «сердечный», «любезный», «горестный», «нежный», «нежность», «несчастный», «робкий», «кроткий», «чувствительный», «чувствительность»:

«… ses beaux yeux <���…> brillaient d’une humide langueur» (IV, 249).

(… ее прекрасные глаза блистали влажной томностью).

«… в прекрасных глазах ее <���…> видна была нежная томность» (I, 284).

«L’expression qu’il mit à ces mots <���…>» (IV, 333).

(Выражение, с которым он произнес эти слова <���…>).

«Нежность, с какою произнес он слова <���…>» (I, 112).

В следующем примере с помощью добавочных эпитетов «искренний», «чувствительное» (сердце), а также трансформации глагола «inspirer» (внушать, наставлять), лишенного стилистической окраски, в «трогать», Карамзин внес чувствительные интонации в слова сдержанной и суховатой женщины, изменяя тем самым весь ее облик:

«Quand-même la cause de votre malheur me serait étrangère, lui dit ma sœur, je m’y intéresserais par tous les sentiments qu’un vertueux amour inspire» (IV, 336–337). (Даже если бы причина вашего несчастья меня совсем не касалась, – сказала ему моя сестра, – то я бы приняла в нем участие хотя бы из чувств, которые внушает добродетельная любовь).

«Естьли бы причина вашей горести была мне и совсем посторонняя, сказала ему сестра моя, то и тогда бы взяла я в ней искреннее участие, потому что добродетельная любовь трогает всякое чувствительное сердце…» (V, 117).

Неприятие всего мистического, противоречащего жизненной правде, наложило отпечаток на все публикации «Московского журнала». Небольшие сокращения и комментарии Карамзина при переводе «Валерии», так называемой «италиянской повести» Ж. П. К. Флориана (Florian, 1755–1794), существенно изменили ее нравственное звучание 119 119 Московский журнал, 1792. Ч. VII. Кн. 2, сентябрь. С. 282–321. Необычность и острота сюжета привлекали к этому произведению многих переводчиков. См.: Новые повести г. Флориана. (Перевел с франц. яз. П. Х. Безак). Во граде Св. Петра, 1792. (В сборник входит «Валерия, повесть италиянская»), переиздание 1793 г.; Валерия, из соч. г. Флориана. Пер. с франц. С. М. [Мамонтов]. СПб., 1819. Вышеславцов, издавая «Флориановы повести» в 2-х ч., (М., 1798–1800), перепечатал карамзинский перевод «Валерии» без всяких изменений, добавив лишь пропущенные страницы. .

У Флориана перипетии любви Валерии и Октавия поданы как доказательство существования сверхъестественного в жизни человека, а повествование ведется от лица самой героини, умершей и вновь воскресшей. Карамзин устранил все рассуждения о вере в чудеса и привидения, опустил аргументацию автора в защиту правдивости описываемого (более трех страниц). Он скептически отнесся к точно переведенной им вставной истории «несчастного Лионского супруга», «который в исступлении ревности убил жену свою и потом всякую ночь, в одиннадцать часов, видел ее приходящую к его постеле в зеленых туфлях». Однако в отличие от автора, который признавал эту историю «в самом деле весьма достоверной», Карамзин счел необходимым добавить: «Нет нужды сказывать читателям, что Флориан шутит» 120 120 Там же. С. 285–286. .

Общефилософская позиция Карамзина, отвергающая мистицизм 121 121 Недовольство теософией ясно выражено и в принадлежащих Карамзину «Разных отрывках. (Из записок одного молодого россиянина) //Московский журнал, 1792. Ч. VI. Кн. I, апрель. С. 65–73. Враждебность ко всякого рода религиозно-идеалистическим учениям писатель сохранил на всю жизнь. «Я не мистик и не адепт, – писал он А. И. Тургеневу в 1817 г. // Московский литературный и ученый сборник. М., 1847. С. 391. , предопределила применительно к повести ее важнейший признак – жизненно-реальную основу. В переводе Карамзина сюжетная линия подчинена изображению всепобеждающей силы любви, а факт воскрешения девушки не исключал его объяснения естественными причинами. Лексика, фразеология и синтаксис в переводе Карамзина подчинялись психологическим задачам. Так же, как и в собственных произведениях 1790-х гг., Карамзин делал акцент на интонационно-выразительных средствах, используя приемы анафоры, инверсии, повтора. Можно сравнить перевод Карамзина с другим современным ему буквальным переводом:

«Как ни надеялись и не принуждали себя удалить напоминание сие, но оно беспрестанно мне представлялось, и я всегда старалася не мыслить об Октавии» 122 122 Новые повести г. Флориана. (Перевел с франц. яз. П. Х. Безак). Во граде Св. Петра, 1792. С. 270. .

«Тщетно хотела, тщетно старалась истребить в душе моей это приятное воспоминание! Оно всегда возобновлялось, и я беспрестанно думала о том, как бы не думать о неверном» (VII, 300–301).

«… уста мои, столь сильно и нежно жатые испустили вздох» 123 123 Там же. С. 249. .

«… нежные огненные поцелуи извлекли тихий вздох из груди моей» (VII, 308).

«Тут мысли мои остановились: но я понимала, что говорят, разумела, что нахожусь у Октавия, видела, что он так нежно жал мне руку; и любовь моя никогда меня не покидавшая, ежеминутно приводила мне на память прошедшее» 124 124 Там же. С. 250. .

«Более ничего не воображала, однако ж разумела, что говорили; знала, что я в доме у Октавия, и что он, он жмет мне руку – он смотрит на меня умильно! Чувство любви было главным и всегдашним моим чувством; мало-помалу возбуждало оно и другие воспоминания в душе моей» (VII, 309–310).

Из беглого сопоставления двух переводов очевидно не только, насколько язык Карамзина более легок, изящен и современен в нашем понимании этого слова; еще важнее другое свойство: ритмические периоды и анафоры придают переводу суггестивность, вовлекающую читателя в эмоциональное сопереживание. Вместе с тем Карамзин, как и в своей оригинальной прозе, использовал в переводе приемы, способствующие большей динамичности повествования.