Владимир Алпатов - Слово и части речи

На ограниченность подобных определений обращали внимание самые разные лингвисты [Пешковский 1925: 123–130; Виноградов 1972 [1947]: 13–15; Togeby 1949: 99–107; Апресян 1966: 11–14; Haspelmath 2011: 36–64]. Тем не менее едва ли не за каждым таким определением стоит некоторая языковая реальность. Однако реальность эта часто различна. Несовпадение определений наводит на мысль о том, что за ними стоят различные, не всегда совпадающие единицы языка, и остается неясным, какая из этих единиц заслуживает именования словом. Этот вопрос подробно будет рассмотрен в следующем разделе.

Третий тип определений обычно свойствен ученым, как-то совмещающим словоцентрический и несловоцентрические подходы, и во многом стал реакцией на односторонность определений второго типа. Как и в определениях первого типа, здесь также имеется комплекс признаков, однако эти признаки полностью или частично рассматриваются как переменные, по-разному реализующиеся в конкретных языках. См. определение И. Крамского: «Слово – мельчайшая независимая единица языка, передающая некоторую экстралингвистическую реальность или отношение таких реальностей и характеризуемая некоторыми формальными чертами (акустическими, морфемными) актуально… или потенциально» [Krámský 1969: 67]. При этом «формальные черты», по И. Крамскому, определяются для каждого языка (или группы типологически близких языков) отдельно; например, для тюркских языков такой чертой будет сингармонизм [Ibid.: 76–77]. Здесь одновременно выделяются традиционные признаки, описывающие свойства слова, но не позволяющие выделить его в тексте, и переменные для разных языков признаки, не составляющие сущность слова, но позволяющие слово выделить. Другие лингвисты отказываются от такой эклектичности и включают в определение слова только признаки второго типа. Например, Ч. Базелл выделяет шесть формальных признаков слова (фонетических, морфологических, синтаксических), указывая, что к разным языкам они применимы в разной степени и слово должно определяться по признаку дополнительности в языках разного типа [Базелл 1972 [1958]]. Еще более крайней была точка зрения Л. В. Щербы, выраженная в известном высказывании: «Что такое слово? Мне думается, что в разных языках это будет по-разному. Из этого, собственно, следует, что понятия “слово вообще” не существует» [Щерба 1960 [1946]: 314]. Сходную точку зрения высказывал и В. Скаличка [Skalička 1976: 16], присутствует она и в книге [Dixon, Aikhenvald (eds) 2003], см., например, [Olawsky 2003: 220]. А П. Х. Мэтьюс пишет, что в отличие, например, от слога слово не является универсальным понятием [Matthews 2003: 288–289]. Несмотря на явное стремление к комплексности при определении слова, и И. А. Мельчук отчасти согласен с данным подходом: «Невозможно установить систему точных количественных критериев, которые были бы одинаково пригодны для всех языков и всех мыслимых случаев. От языка к языку степень достаточности может меняться» [Мельчук 1997: 177]. «Понятие словоформы градуально и относительно, т. е. зависит от данного языка» [Там же: 238].

Данный класс определений, как и предыдущий, имеет преимущество по сравнению с первым, поскольку здесь предлагаются или могут быть предложены критерии для членения на слова. По сравнению с предыдущим классом он в большей степени может сохранять традиционные представления о слове. Но его слабое место было отмечено А. И. Смирницким, спорившим с Л. В. Щербой: «Если “слово” будет совершенно разными единицами в разных языках, то почему вообще эти разные единицы можно называть словом?» [Смирницкий 1952: 183]. Тезис о разном значении термина «слово» в разных языках затрудняет сопоставление их описаний. И, как и в случае определений второго типа, требуются обоснования того, почему столь разные единицы занимают центральное место в «повседневном осмыслении языка». Чаще всего обоснований не бывает.

Наконец, четвертый класс определений, возможный только при последовательном отказе от словоцентризма, составляют определения, расщепляющие понятие слова на несколько единиц 9 9 Такое расщепление может проводиться различным образом. Концепции, рассматриваемые здесь, следует отделять от концепций, выделяющих единицы, различающиеся лишь степенью абстракции. К последним относится известное и ныне практически общепринятое в России разграничение словоформы и лексемы. . Сюда относятся вышеупомянутые определения И. А. Бодуэна де Куртенэ, различавшего фонетические и семасиологически-морфологические слова, и Ш. Балли, противопоставлявшего семантему синтаксической молекуле 10 10 В одной из недавних публикаций двух швейцарских (то есть не англоязычных) ученых сказано, что фонологическое и синтаксическое слово впервые разграничил Р. В. У. Диксон в 1977 г. [Bickel, Zúñiga 2017: 160]. Вся предшествующая история такого разграничения в Европе и России полностью проигнорирована. . Хотя определение слова в книге И. Ф. Вардуля 1964 г. относится к предыдущему типу, но и у него в книге 1977 г. слово расщепляется на две единицы: глоссему (по-прежнему выделяемую по морфологическим критериям) и синтаксему, представляющую собой сочетание знаменательной глоссемы с примыкающими к ней служебными; именно синтаксемы являются членами предложения. Синтаксема в данном смысле имеет сходство с семасиологически-морфологическими словами у И. А. Бодуэна де Куртенэ, но на И. Ф. Вардуля в данном случае, вероятно, повлияла и известная ему японская лингвистика, где две соответствующие единицы различаются (см. раздел 1.7).

Особенно последовательно расщепление слова на различные единицы еще более чем полвека назад провел С. Е. Яхонтов [Яхонтов 2016 [1963]: 109–116]. Согласно ему, за традиционным понятием слова скрывается пять разных по своим свойствам разноплановых единиц. Это графическое слово (традиционно выделяемое на письме), словарное слово (семантическая единица), фонетическое слово, флективное слово (последовательность, распадающаяся на корневую и формальную часть), цельное слово («группа морфем, которые не могут быть переставлены или раздвинуты без явного изменения их значения или нарушения связи между ними»). Эти идеи представляются автору данной книги очень важными [Алпатов 2016а; 2018], и я буду к ним возвращаться.

Подобные определения вовсе не означают обязательного отказа от понятия слова и исключения проблемы слова из лингвистики, в чем, на мой взгляд, необоснованно упрекали Ш. Балли независимо друг от друга И. Крамский [Krámský 1969: 9], И. Е. Аничков [Аничков 1997: 226] и В. Г. Гак [Гак 1990: 466]. Расщепление понятия и отказ от него – не одно и то же. Однако при таких подходах слово, не обязательно отвергаясь совсем, понимается максимально нетрадиционно. Явный разрыв с традицией – пожалуй, главный аргумент против данной группы определений (которые, разумеется, могут быть более или менее удачными). В то же время здесь получают объяснение отмечавшиеся выше несовпадения между разными аспектами слова. Преодолевается и неуниверсальность определений третьего типа (среди выделяемых единиц могут, впрочем, быть и неуниверсальные). Наконец, в отличие от других определений находят место в системе самые различные признаки и свойства, способные использоваться в определениях слова (тогда как при стремлении определить слово по одному признаку остальные могут остаться в тени). С. Е. Яхонтов, правда, опускал многочисленную группу определений слова как потенциального минимума предложения В рамках такого подхода возможно и моделирование традиционных представлений о слове, хотя и не достигающее полного совпадения с ними (но такого совпадения не происходит и при других определениях). Но доказать, что слово – главное понятие науки о языке, исходя из определений такого рода, нельзя. С. Е. Яхонтов писал: «Хотя все эти определения “слова” противоречат одно другому, они все – правильные, потому что все они отражают какие-то объективно существующие в языке (или письменности) явления. Кроме того, все эти определения – общелингвистические, то есть они исходят из фактов, наблюдаемых не в одном каком-то языке, а во многих языках разных типов. Напротив, “слово вообще” просто не существует» [Яхонтов 2016 [1963]: 114]. Однако вся европейская традиция исходила из «слова вообще».