Павел Ильин - Новое о декабристах. Прощенные, оправданные и необнаруженные следствием участники тайных обществ и военных выступлений 1825–1826 гг.

Среди тех, кто был освобожден в ходе расследования, значительную часть составляют привлеченные к следствию безосновательно. При первых допросах вполне выяснилась их непричастность к декабристским союзам, заговору и военным выступлениям 1825 г., случайность привлечения к процессу, а показания обвиняемых не содержали в их отношении обвинительного материала. Особенно много таких лиц было арестовано в связи с подозрениями в участии в мятеже 14 декабря (О. М. Сомов, П. Н. Креницын, Е. В. Свечин, П. И. Русанов, Н. Р. Меллин, братья А. Н. и П. Н. Очкины, П. В. Павлов, А. П. Воейков, целый ряд других лиц). В эту же группу входят участники масонской ложи в Полтаве С. Л. и Д. Л. Алексеевы, С. М. Кочубей, В. В. Тарновский, которые были привлечены к следствию по подозрению в участии в предполагаемом «Малороссийском тайном обществе». Здесь стоит назвать и связанных дружескими и служебными отношениями с участниками тайных обществ Лузина, А. А. Шишкова, родственными связями – П. И. Черкасова, Г. М. Андреевича, а также случайно арестованных лиц: привлеченных по ошибке Л. Е. Астафьева (арестован вместо А. Ф. Астафьева), К. Проскуру (арестован вместо С.О. Проскуры). Всех их нельзя признать участниками тайного общества (по крайней мере, если не обнаружатся принципиально новые данные, меняющие наши представления об их причастности к декабристам).

Некоторые формулировки причин акта освобождения от наказаний, воспроизведенные в воспоминаниях Боровкова, отсутствуют в опубликованных официальных документах. В частности, речь идет о «худо понятой любви к Отечеству» и дружеских связях как факторах, влиявших на вовлечение в деятельность тайного общества. «Положительные» характеристики мотивов присоединения к конспиративным организациям («любовь к Отечеству»), даже сопровожденные подобными оговорками («худо понятая»), остались полностью за пределами официального обоснования актов прощения и, соответственно, за строкой опубликованных документов расследования. В то же время в обществе они были достаточно распространены [50] См., например: Ансело Ф. Шесть месяцев в России. М., 2001. С. 85. . Официальные же оценки концентрировались в основном вокруг молодого возраста, неопытности, неосторожности, легкомыслия «вовлеченных» и прямого обмана со стороны руководителей заговора.

Итак, официальное обоснование актов освобождения от ответственности некоторых участников тайного общества, заговора и военных выступлений 1825–1826 гг. строилось на факте их неучастия в планах политического переворота. Оно опиралось на проведенное в ходе следствия различие между политической целью (известной не всем участникам тайных обществ) и «внешней целью» просвещения и благотворения. В числе освобожденных от наказания оказывались те, кто отошел от тайного общества до превращения его в заговор, равно как и вовлеченные в заговор обманом, не знавшие его настоящей цели.

Аболиция – восходящий к римскому праву термин, означающий право государственной власти на недопущение или прекращение уголовного преследования на этапе следствия, до вынесения судебного приговора [51] См.: Люблинский П. И. Право амнистии: историко-догматическое и политическое исследование. СПб., 1907. С. 259. Ср.: Фойницкий И. Я. Учение о наказаниях в связи с тюрьмоведением. СПб., 1889. С. 124–126; Сергеевский Н. Д. Русское уголовное право. СПб., 1896. С. 375–376; Таганцев Н. С. Русское уголовное право. СПб., 1902. Часть общая. Т. 2. С. 128–133. В формулировке К. Ф. Хартулари под аболицией понимается «отпущение действительной вины в момент предъявления обвинения, с прекращением такового» ( Хартулари К. Ф. Право суда и помилования как прерогативы русской державности: Сравнительное историко-законодательное исследование. СПб., 1899. Ч. 1. С. 17). . Аболиционное право, наряду с другими видами помилования – при конфирмации (утверждении) вынесенного судом приговора (смягчение или полная отмена наказания) и амнистии (восстановление в правах осужденных), – в монархических государствах традиционно признавалось исключительной и неотъемлемой прерогативой самодержца. Право помилования и право конфирмации считались атрибутами власти самодержца и в российской традиции. Они имели своей непосредственной основой исконный авторитет власти монарха и являлись его исключительным правом. Облекаемая в форму высочайших манифестов, указов или частных повелений, аболиция рассматривалась как исключение из правил («изъятие из общего закона») и поэтому не ограничивалась и не регулировалась никакими фиксированными правовыми нормами [52] См.: Хартулари К. Ф. Право суда и помилования как прерогативы русской державности. СПб., 1899. Ч. 2. С. 240–244. Ср.: Анисимов Е. В. Дыба и кнут: политический сыск и русское общество в XVIII веке. М., 1999. С. 669–678. . Аболиционное помилование трактовалось как «предписание забыть прошедшее, считать его юридически несуществующим»; при этом инкриминируемые действия, которые были прощены верховной властью, более не считались преступными [53] Фойницкий И. Я. Учение о наказаниях… С. 125–126. .

Акт аболиционного прощения, таким образом, неотделим от следующих обстоятельств: привлечения лица к следствию, установленной действительной причастности его к рассматриваемому «делу» (определенной степени виновности), личного решения императора об освобождении от ответственности. Как вариант, не исключалось «заочное» прощение, т. е. вынесение постановления об отмене наказания в отношении лица, не арестованного и не привлеченного к допросам. Надо отметить, что на процессе по делу декабристов имели место оба варианта аболиционного помилования: «очное» и «заочное».

Однако поскольку аболиция подразумевала установленную виновность, которая прощалась высшей властью, то прощенное лицо в глазах общества фактически оставалось «виновным» – человеком, с которого вина снята только благодаря «снисхождению» первого лица государства. С течением времени правовая мысль XIX-начала XX вв. подвергла критике право аболиционного помилования, указывая на неправовой и противоречивый характер этой практики: действительно, верховная власть в этом случае вторгалась в прерогативы суда, заранее, еще до вынесения судебного приговора, прощая вину привлеченного на этапе предварительного расследования, но тем самым признавая эту вину еще до установления ее судом. «Помилованный» таким образом человек, с одной стороны, избегал непосредственной опасности – грозящего ему наказания, но с другой стороны уже не имел возможности правовым способом доказать свою невиновность, как бы удостоверенную актом помилования, дарованным верховной властью.