Сергей Ильин - Путешествие внутрь иглы. Новые (конструктивные) баллады

Зендлингертор – выхожу из метро:
Старого Города чую нутро.

Прошлое тихо здесь льется мне в грудь,
шумного дня не касаясь ничуть.

С вечностью под руку чтобы гулять,
хоть каждый день я готов приезжать

к Зендлингертору и только сюда —
здесь не наскучит гулять никогда!

Бомж там знакомый сидит у Ворот,
рядом – собака (а лучше бы – кот).

Бомжа стараюсь постигнуть я суть:
в душу прохожих он хочет взглянуть, —

точно стараясь опять угадать,
сколько вот этот ему мог бы дать, —

что, проходя сквозь бомжей редкий ряд
вдруг задержал умиленный свой взгляд

пусть не на нем (он – открыточный вид),
но на собачке, что рядом лежит.

Тошно от ближних нам вечных гримас.
Трогают больше животные нас.

Этот великий, но грустный закон
хитрый мой бомж и поставил на кон

в вечной, как мир, безобидной игре:
строгим не будем к его мишуре!

Правда, мне память как раз помогла:
третьей по счету собачка была —

с тех пор как бомжа приметив того,
пристальней стал я смотреть не него.

Не повезло им совсем с протеже:
прежние, видно, скончались уже.

С новой собачкой теперь он сидит,
так же в сторонку собачка глядит.

Может быть, стыд за хозяина ей
не позволяет смотреть на людей.

Может, сочувствием к бомжу полна,
молча любовь ему дарит она.

В те же часы и на том же углу:
чужда добру, а тем более злу,

что так сближает всех зрячих людей —
точно съестное случайных гостей —

пела – одна перед пестрой толпой —
женщина, что от рожденья слепой,

как утверждают зеваки, была.
Рядом собачка в корзинке спала.

Был ее голос слегка грубоват.
Жест полных рук также чуть угловат.

Голову к солнцу она подняла —
нежит безглазье слепящая мгла.

Тихо в пустых и зеркальных зрачках
небо плывет в надувных облаках.

Да и весь город с его суетой
там приумолк – за нездешней чертой.

А между тем из снующих людей
каждый задерживал взгляд свой на ней:

что ж, к негативу слепого лица
склонны присматриваться без конца

мы – любопытство нам трудно унять:
душу без глаз невозможно понять.

Кто-то монетку ей в блюдце бросал.
Кто-то словцом остроумным блистал.

Кто-то, ее пародируя, пел.
Кто-то еще на собачку глядел.

В общем, людей и вещей длинный ряд,
к ней прикоснувшись, как будто обряд —

низкий? высокий ли? но – исполнял,
и только вид напускной сохранял,

что они нынче от мира сего,
и в них неясного нет ничего.

Если бы пестрая знала толпа:
женщина, что от рожденья слепа,

здесь не за тем, чтоб людей удивить —
кошечек дома ей нужно кормить.

Сам я, едва лишь об этом узнал,
разом нашел, что так долго искал:

там, где сочувствия полного нет,
тайны игривой мерещится свет.

Если ж сочувствием сердце полно,
к тайне любой безразлично оно.

Это к тому я упорно клоню,
что для начала в себе на корню

я бы ту склонность хотел упразднить,
что заставляет нас больше ценить

тайну, чем близких вокруг нас существ,
тайну как сгусток тончайших веществ…

Разве не грех – отдавать веществам
больше любви, чем живым существам?

Как никогда на слепую смотрел
я – и впервые, быть может, прозрел.