Владимир Зелинский - Благословение имени. Взыскуя лица Твоего

Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло (Мф. 6, 22). Наши глаза должны наполниться тем просветившим нас Светом, который скрыт от нас, чтобы в них мог отразиться Источник его. Чистое око видит икону вещей, невидимое лицо того, что нас окружает; молитва зажигает светильник для тела , встречающий взгляд, под которым мы были созданы и существуем поныне. Только под этим взглядом, когда мы позволяем ему войти в малую нашу «бездну», мое я может прийти в согласие с образом и подобием Божиим. Творец «доброты», скрытой во всех вещах, предстает как Свидетель, Судья, Посредник, Целитель, Художник, Который хочет, чтобы увидели Его работу и показали другим. Так и настоящее искусство рождается из диалога (хоронящегося в молчании) с той красотой, которая становится гостьей нашего взгляда.

Я вглядываюсь в дерево, и оно оставляет свой отпечаток во мне. Я обращаюсь к другому человеку, и Христос являет Себя в его лице. Когда Бог ищет во мне Свою бездну, раскрывает Себя в ней, Он ждет от меня ответного гостеприимства веры. Ибо не только мое я смотрит на ближнего, но и Тот, Чье Имя не должно произноситься всуе, нуждается в моем зрении, чтобы видеть другого. Дерево, схваченное моим взглядом, также смотрит на меня. Вся тварь глядит на меня глазами Господа и просится в гости, дабы поселиться в раю, в человеческом чистом оке .

Очи бо Господни назирают всю землю, еже укрепити сущих сердцем совершенным к Нему (2 Пар. 16, 9). 7 7 Не из упрямого консерватизма прибегаю к церковно-славянскому тексту, но ради точности; на Синодальный перевод Ветхого Завета, к сожалению, не всегда можно полагаться.

Все дети задают однажды один и тот же вопрос – сначала как бы тайком, а затем родителям, словно цепляясь за соломинку последней помощи: «А что было до меня?» Или так: «А где же был я , когда меня еще не было – здесь, с вами?» Родителям не всегда просто бывает справиться с таким вопросом. За ним стоит опыт, который от них ускользает. Ведь они знают, что сами явились на свет от случайного соединения двух биологических программ, повелевших когда-то двум телам соединиться. Однако нечто, стоящее за порогом разумения, подсказывает нам, что не совсем это так. Только ребенок, не окрепнув умом, тянется к этому нечто, инстинктивно отталкивая от себя ту ничейную, недобрую пустоту, которая хочет быть его родиной. Он обладает смутной достоверностью, что за сегодняшним его существованием прячется что-то живое и личное, вмещавшее «меня до меня», откуда сегодняшнее его я вырастает как из чудотворного корня. Инфантильная эта игра догадок и прозрений, перед тем как опереться на логику, налиться тяжестью, пытается отстоять себя перед мышлением взрослых, которое вскоре одерживает свою неизбежную, нерадостную победу. Интуиция ребенка не имеет никакой защиты, как плод, созревающий во чреве, который хотят «прекратить». Его вопрошание относит его в область понятий, где наше готовое твердое знание не имеет соперников, ну а раннее детство не обладает собственными словами, которые могли бы передать эту непогасшую, еще лучащуюся в нем тайну. Мы берем эту лучинку и опускаем в мокрый песок.

О том несостоявшемся разговоре мы узнаем по следам непроизнесенных слов. Взрослея, ребенок научается передвигать мысли подобно предметам, ощущая их плотность, их вещность, их вес. Его прапамять закрывается, задвигается житейской мебелью. И все же след не стирается окончательно, и каждый из нас может вернуться по нему к тому корню, из которого вырос вопрос: «Где же я был, когда меня не было? Где тогда помещалось сегодняшнее мое я ?» Позже мы догадываемся: все, что было и есть, воплощено в слове, а то, что мы хотим знать, погружено в безмолвие. Язык безмолвия доступен вере, которая умеет слышать знание, возникающее прежде слов. Из безмолвного, бессловесного знания рождается то, что есть и будет моей личностью.

Еще нет слова на языке моем – Ты, Господи, уже знаешь его совершенно (Пс. 138, 4). Я еще не узнал себя самого, как мое существование уже было заполнено Твоим ведением. Лишь путем этого ведения мы можем приблизиться к истоку нашего я , «сотворить» память о нем. Ведь наша память не столько вспоминает, сколько заново творит прошлое в нас, тем более, когда оно – еще не наше, но целиком находится в Слове, созидающем наше существо. От нашей памяти требуется лишь согласие услышать неспешную работу этого созидания.

Все это способна осознать душа каждого из нас, хотя ребенок и не догадывается, сколь разумен может быть его младенческий вопрос, правда, обращенный всегда не по адресу. Все «устроение» его, все «предсуществование» исходит от видения очами Божиими, как видение – от Слова, а Слово – от Отца. Я был «свернут» в любви, – говорит нам Библия, – любовь увидела и зачала меня; прежде чем я был создан, извлекла и соткала из небытия. Слово, Взгляд, Любовь – три вектора, ведущие к той благой, теплой, отеческой вести, которая образует исток всякого существования. Раннее детство – первая «дверь», которая открывается этой вести, чтобы пропустить ее вперед до нашего созревания. Оно – подарок ко дню нашего рождения. Чтобы принести этот дар, Господь как будто выходит из мглы Своего обитания, так что, вглядевшись, мы можем заметить Его следы. По тем следам мы можем приблизиться к Нему, как будто заглянуть за видимую оболочку творения, в то время, которое не измеряется нашим прошлым или будущим, но наполнено непреходящей радостью, той, что вступает в мир, распахивается в младенчестве каждого из нас.

И в нашей жизни есть забытый час веселия Премудрости, и в нем – зерно нашего знания о Боге. Зерно умирает, чтобы принести плод, и этот плод – вера – как рождение в Боге. Она несет в себе пусть стершееся, но веселящееся воспоминание об участии в пире, откуда мы зачем-то ушли. Премудрость, о которой мы не ведаем, предваряет наше существование. Она шепчет о том, что оно началось задолго до нас. Вот почему, едва выйдя из рук Божиих, мы первое время еще храним в себе их жар.