А. Степанов - Число и культура

Неоправданно высокая численность бедного класса, когда под идеологическую рубрику "социального низа" подверстываются миллионы образованных и дееспособных людей, не остается без последствий. В обстановке фрустрации и в поиске виновных разрастается пятно негативного образа богатых ("олигархов"), что подавляет потенциал развития частного сектора (возвращаемся – см. выше – к надеждам на патерналистскую линию). Помимо "олигархов", в виновники попадают как само государство, с его прозвищами "режим", "оккупанты", так и демонизированные нацменьшинства (см., к примеру, [12]). Слияние мифологем дает контаминированные разновидности "олигархов-инородцев", "инородцев у власти".

На то, что именно социальные факторы становятся одной из ключевых причин обострения межнациональных противоречий, указывает и следующее. Если в социально-политической системе, вернее в массовом представлении о ней, число социальных классов меньше количества основных политических групп ( r ‹ n ), то система в процессе стихийного саморегулирования стремится "добрать" недостающие элементы. Помимо социального (классового), другими действенными признаками, которые в состоянии повысить степень дифференциации общества, служат национальные и конфессиональные. Россия – полиэтническая и поликонфессиональная страна, так что "подручного материала" достаточно. Однако, скажем, на настоящий момент, судя по прессе, наибольшей актуальностью и остротой отличаются отношение к выходцам из южных республик бывшего СССР (прежде всего кавказских), во-первых, и проявления антисемитизма, во-вторых. Таким образом, число основных элементов в рамках таких представлений оказывается три ("титульная нация" и две группы "вирулентных" нацменьшинств), т.е. ровно то количество, которого недостает для превращения официальной трехчастной классовой идеологемы ( r = 3) в пятеричную ( r = 5) /9/.

С нашей точки зрения, правы те, кто утверждает, что межнациональные противоречия в значительной степени – превращенная форма, "свое другое" социальных. Результатом социального унижения широких масс становится формирующаяся потребность поставить какие-то группы еще ниже себя. При этом идеологическая роль "нормального большинства" (в здоровом случае это функция среднего класса – терминологически монолитного или же составного) переходит к национальному большинству. Читатель в состоянии самостоятельно оценить, насколько подобные процессы отвечают задачам построения современного, постиндустриального общества, но таковы объективные последствия указанной социально-политической констелляции.

Как было сказано, совершенно неоправданно полагать, что коллективные идеологемы, имплицитные им оценки оставляют незатронутым какой-либо из социальных слоев; и высший класс, в свою очередь, не обладает специальным иммунитетом. И вот вполне респектабельные граждане на телеэкранах и печатных страницах настойчиво повторяют высокомерную кличку "совки" по отношению к массам менее состоятельных. В принятой позе волей-неволей читается: "Если бедные, значит, недостойные, не имеют мозгов". За психологический дискомфорт от массовой неприязни богатые платят презрением к социальным низам. Образуется порочный круг, и мысли материализуются в поведении (одни настаивают на скорейшем переделе богатств и голосуют за популистские партии, другие "от греха подальше" уводят капиталы на Запад и тратят деньги в первую очередь там, вдали от недоброжелательных взглядов). Каждая из сторон находит реальные подтверждения наихудшим из подозрений.

Второй вариант связан с первым – классовая идеологема сохраняется в прежнем виде, т.е. трехчастной, и приходится мириться с репутацией России как "мафиозной страны" (в глазах как собственного населения, так и "на экспорт"). Остается прибегать к самоутешениям: "Что же делать, не мы первые, а со временем (спустя десятилетия) все образуется" (эпизодические процессы против коррупционеров – см. разд.7 – лишь подкрепляют уверенность как в коррумпированности верхов, так и в неуязвимости центральных фигур). Правда, как свидетельствуют наша модель и опыт Италии, в будущем неизбежно обрушится вся наличная партийная система, но в контексте распространенного нигилистического отношения к партиям вообще ("кому нужны эти партии") такая перспектива не расценивается многими как неприемлемая.

Укоренение образа "мафии" в общественном сознании психологически коррелирует с чувством "униженности и обманутости" миллионов. Переживание "враждебности, чуждости" государства и социальной среды требует актуализации образа, мифологема "мафии" предлагает по-своему исчерпывающее объяснение. При этом дело даже не в объяснениях как таковых, а в глубокой ментальной потребности (ведь речь по-прежнему идет хотя и о рациональной, но при этом бесознательной сфере), которая по настоятельности сродни наркотической зависимости.

Учитывая сказанное в первом пункте, в рамках данной парадигмы нетрудно заметить и следы контаминации мифологем "мафии" и "вирулентных нацменьшинств", тогда стереотипы "мафий" отдельных национальностей, их скрытого альянса входят в набор устоявшихся общественно значимых представлений /10/. Впрочем, для специфически заряженной части интеллигенции взамен простонародной и несколько отдающей портянками "мафии" подходит и разновидность "заговор КГБ", служащая решению тех же структурных проблем.

Третий вариант, признаки относительной работоспособности которого также заметны, состоит в искусственном управлении политико-идеологическим спектром. Отчасти это сопрягается с установкой на политический патернализм (см. вариант первый), но наблюдаются различия в степени и дополнительные нюансы. Для реализации данной альтернативы необходим строгий контроль из закрытых государственных кабинетов над наиболее влиятельными масс-медиа, ключевыми вопросами партстроительства и функционирования ведущих партий. В таком случае социально-политическая система лишается автономии и, следовательно, исчезает необходимость согласования партийной системы, с одной стороны, и классовой идеологемы, с другой. Ограничивающее условие n = r по сути снимается, социум утрачивает самоуправляемость (переход на "ручной режим" управления). К несомненным минусам такой альтернативы относят ограничение демократии (свободы слова, независимости партий), но перед лицом первого и второго вариантов такая цена во многих глазах не выглядит слишком высокой.

Присутствует еще один минус – современные общества слишком сложны, чтобы ими удалось успешно управлять в подобном режиме в течение длительного периода. Во-первых, сбои практически неизбежны, во-вторых, такая система недостаточно устойчива к потрясениям. Под давлением массовых манифестаций соответствующие режимы зачастую сыплются как карточный домик, однако пока широких протестных движений нет, о них можно не думать, а если возникнут – будут думать уже другие /11/. При этом не следует полагать, что рассматриваемый вариант "ущемления демократии" (дело не в этикетках, вполне подойдет и "преодоление крайностей демократии") – социальный заказ только низов: под надежной политической крышей удобнее проводить не всегда популярные экономические реформы. Тогда отпадает необходимость в постоянной оглядке на позицию "безответственных партий", на социальные последствия новых шагов. У реформаторов развязаны руки. Возникают, правда, проблемы во внешней политике, в отношениях с развитыми демократическими государствами, оказывается подпорченным международный имидж страны, тормозятся иностранные инвестиции, России противодействуют в СНГ, но у страны за плечами богатый исторический опыт противостояния.