А. Степанов - Число и культура

После того, как накоплено изрядное количество прецедентов рациональных структур в политической сфере, уместно вернуться к предпосылкам их появления. Несмотря на сказанное в Предисловии о рациональном бессознательном современных масс, несмотря на наличие специальной теоретической части (раздела 1.2), в конечном счете, возможно, остается неясным: каким образом такому абстрактному формально-логическому принципу как кватерниорность, удается столь последовательно управлять формообразованием реальных политических систем, состоящих из множества разных народов с оригинально-неповторимой судьбой? Ведь вряд ли речь шла о чем-то подобном кристаллической решетке твердого тела, в которой известно, чем обусловлена регулярность.(61) Едва ли мы встретились здесь и с чем-то аналогичным поэме, написанной четырехстрочными строфами.

В сознании даже доброжелательного читателя, готового в основном согласиться с проведенным эмпирическим анализом (сквозь складывающиеся региональные ансамбли действительно проступают ребра тетрад), может вспыхнуть конфликт между предъявленной эмпирической картиной, с одной стороны, и общепринятым теоретическим кредо, с другой: хрестоматийная ситуация "вижу, но не верю глазам".

Сомнения возникают как из-за конкретного "числового" характера обнаруженных закономерностей, вызывающих невольные ассоциации со спекуляциями нумерологов, так и, возможно, проникают в более глубокие методологические пласты: математические методы в обществоведении оправданны лишь на фрагментарном уровне либо представляют собой не более чем условное приближение, метафоры, тогда как основной тип научности здесь должен быть историческим, преимущественно гуманитарным, а не тем, что господствует в естественных науках, изучающих мертвую или, как минимум, не обладающую сознанием природу. С тем, что математика овладела экономикой, т.е. сферой материально-денежного обращения, еще можно смириться, но там, где властвуют воля, история и судьба, коллективные надежды и драмы, – коренная область духа, и значит, если здесь легитимна рациональность, то совершенно отличного типа. И тут на почве политологии мы попадаем в самую сердцевину связки проблем, бурно обсуждавшихся в первой четверти ХХ века в смежных науках: в философии и литературоведении.

Так, Г.Зиммель, видный представитель философии жизни, исследовал соотношение реальной человеческой действительности, с одной стороны, и нравственного закона, или долженствования, с другой. Прежде наиболее авторитетной считалась точка зрения Канта, согласно которой нравственный закон обладает трансцендентальным и, следовательно, безусловным, всеобщим характером (нравственный императив). Зиммель, опираясь на целостность такого феномена как жизнь, радикально переосмысливает механизм названного взаимодействия. Для начала выпишем несколько цитат из работы "Индивидуальный закон: К истолкованию принципа этики".

"Жизнь протекает как действительность и долженствование не жизнь и долженствование противостоят друг другу, но действительность и долженствование, оба, однако, на основе жизни" [131, c. 221]. "Всякое долженствование есть функция соответствующей целостной жизни индивидуальной личности" [там же, с. 226]. "Согласно принципу, что каждый поступок есть продукт целого человека, отдельное действие нравственно определяется здесь именно всем человеком в целом, – не действительным, а должным человеком, который, так же как и действительный, дан вместе с индивидуальной жизнью" [там же, с. 223]. "Только долженствование и действительность, – но оба в качестве форм жизни – образуют коррелятивную противоположность, а не долженствование и жизнь" [там же, с. 237].

Если в этих пропозициях вместо специальных этических понятий подставить комплементарные политологические: нравственное долженствование заменить простейшим логическим (вполне освоенным и признанным современными массами в степени заведомо большей, чем нравственные нормы), а индивидуальную личность – коллективным политическим актором, т.е. образованным населением, – я готов, не колеблясь, подписаться под каждым из утверждений. Жизнь социумов берется тогда как целое, включающее в себя действительность, с одной стороны, и рациональное долженствование, с другой. Рациональное долженствование, прежде всего в элементарно-математической ипостаси, и созидаемая массами политическая реальность и/или ее восприятие, оценка (не сбрасывать со счетов и виртуализацию упомянутой реальности в условиях тотальных масс-медиа!) не противостоят друг другу, но являются двумя неразрывными функциями целостной жизни народов. При этом если универсальный нравственный закон руководит индивидуальным и коллективным субъектом лишь постольку-поскольку (последний зачастую подпадает под очарование различного рода партийной этики, конъюнктурно истолкованной классовой, национальной, конфессиональной и т.п. либо же вовсе закрывает глаза на далекие от насущных потребностей нравственные сентенции), то от признания истин наподобие 2 x 2 = 4 в массе не отказывается никто и никогда. То есть сказанное Георгом Зиммелем о нравственности и индивиде многократно вернее по отношению к рациональности и современным народам. Атрибут элементарной рациональности, перефразируя Зиммеля, ни в коей мере не противоречит тому, что мы рассматриваем "одушевленные" системы. Помимо одушевленности, они обладают и отлично тренированной разумной способностью.

Для нас особенно существенна и зиммелевская поправка к Канту о статусе области, от которой исходит сила долженствования. Ни нравственный закон, ни, в нашей трактовке, закон рационально-математический не внеположны субъекту, не пребывают над ним, подобно "звездному небу над нами", – они коренным образом интериоризированы, внесены внутрь реального живого целого. Соответственно, отсутствует необходимость накладывать на социум сетку математического аппарата извне, со стороны объективирующего сознания исследователя – так, как мы поступаем, допустим, при изучении физических объектов. В нашем случае осуществляется апелляция к той силе, чья обязующая власть признана самим политическим актором, т.е. сила долженствования исходит изнутри него самого.

Типы научности – теперь прислушаемся к голосам неокантианцев В.Виндельбанда [75]и Г.Риккерта [277]– естественных наук и "наук о духе", т.е. идиографических и номотетических, действительно различны, различны и их предметы. И мы ни в коем случае не пытались уподобить обнаруженную политическую регулярность (в последних примерах – кватерниорность) регулярности той же кристаллической решетки. К изучению последней, повторим, подходят объективистски "со стороны", и носителем математического аппарата служат исследователи, а не твердое тело.(62) Предмет же политологии – поведение не только живых, но и разумных, а в Новейший период и образованных, субъектов. Именно за счет школьной образованности современных масс вновь выныривают строгие математические закономерности, которые на сей раз имеют источником не только сознание исследователя, но и сознание, поведение предмета его интереса. Не беда, что элементарно-математические начала в последнем действуют в значительной мере на бессознательном уровне, они все равно – его непреложное достояние. Бессознательность лишь усиливает безусловность, "автоматизм" регуляции. Последовательный риккертианец А.А.Смирнов утверждал: "В естественных науках предмет нам дан. В науках о духовном творчестве он, так сказать, задан, причем, задан нами самими" [299, c. 92-93]. Когда речь идет о политическом творчестве, о порождаемых им формах, предмет одновременно задан (нами, т.е. массовым обществом в целом) и дан (сравнительно небольшим группам в отдельности, отдельным индивидам, в конечном счете и политологу), таким образом, названная противоположность снимается.