Владимир Авдеев - Русская расовая теория до 1917 года. Том 1

У Шекспира зрелые, обширные творческие создания произошли не без особого толчка и не без особенной подготовки. Капитальной подготовкой для Шекспира послужила вся предшествующая художественная и сценическая деятельность. Но к этому еще присоединился сильнейший мотив личного характера, состоявший в глубоком эмотивном потрясении, вызванном казнями его друзей. Творческая работа великого человека, уже доведенная упражнением до высокого потенциала, получила эмотивное усиление. Такие условия лежали в основе того творческого подъема сил, с каким созданы великие трагедии Шекспира. Потрясенный казнями друзей, Шекспир испытывает глубочайшую эмоцию, и его пытливый дух направляется на художественное исследование причин и проявлений зла в душе человека. Великие трагедии были ответом на запрос собственного духа.

Пушкин жил и работал среди иных констелляций, которые, в общем, были неблагоприятны для дальнейшего естественного развития художественной гениальности. У Шекспира была сильная эмоция потрясающе-возбуждающего характера, и она подвинула поэта на борьбу с мировым злом — на решение загадки о причине и происхождении преступлений. Пушкину жизненная судьба преподнесла неисчислимое количество мелких, ничтожных помех, которые действуют даже на душу недюжинного человека, как мелкий песок, засыпанный в шестерню движущегося механизма машины. Но к мелочам великий человек не был приспособлен ни рождением, ни своей художественной практикой: он был приспособлен к великому. Мелочи задерживали или приостанавливали работу. Это обстоятельство и было предметом многих горьких жалоб поэта. Помехи увеличились и усилились особенно в то время, когда, по естественному ходу психологического прогресса жизни, для поэта приближалась пора великих драматических созданий. Вдруг, на этой точке пути, — на великом повороте нежданно пресеклась великая жизнь! Судя по некоторым драматическим произведениям и отрывкам, поэт в своей душе носил все необходимые элементы дальнейшего творческого прогресса.

Особенно возросло беспокойство и тревожность поэта в последние два года его жизни. Объяснить это сплетнями, семейными дрязгами и прочими невзгодами сполна невозможно. Великие люди умеют стать выше этого, и поэт стал выше, и это он выразил в своей фразе: «на того я перестал сердиться…», относя эту фразу к главе государства. (Фраза приведена выше.) Эмотивность, тревожность и скорбь поэта была спутником и внешним знаком начинавшегося художественного поворота в сторону высшего творчества. Это была та эмоция, та скорбь, которая, по выражению Ренана, влечет за собою великие последствия. Это было то «святое беспокойство», которое предшествует взрыву творчества. Поэт переживал заканчивавшийся процесс духовной эволюции, с тем тихим успокоением, почти умилением, и с тою твердой решимостью, какою запечатлены все его новые художественные шаги. Следующее стихотворение иллюстрирует это состояние души:

Жизнь великого поэта внезапно оборвалась в самую важную минуту его духовного существования! Торжественная тайна смерти наступила внезапно. Врата вечности вдруг широко открылись! Поэт не замедлил… Он спокойно обратился в ту сторону и бестрепетно посмотрел во все глаза! Величие его смерти подчеркнуло его великую натуру больше, чем вся его жизнь, бедная счастием, но богатая подвигом.

Привезенный с дуэли раненым домой, он обратился наедине к д-ру Шольцу с вопросом: «что вы думаете о моем положении? Скажите откровенно».

— Не могу от вас скрыть, — сказал доктор, — вы в опасности.

— Скажите лучше: умираю.

— Считаю долгом не скрыть и того.

— Благодарю вас, вы поступили со мною, как честный человек.

С этой минуты и до последнего вздоха поэт не думал о себе, хотя его страдания были невыразимо тяжки… Сорок пять часов прошли в муках и ожидании конца жизни.

Жуковский, не отходивший от умирающего, пишет его отцу: «Уверяю тебя, что никогда на его лице не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, таилась в нем и прежде, будучи свойственна его высокой природе; но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось в нем с прикосновением смерти».

«Таков был конец нашего Пушкина», — говорил Жуковский.

Мнение профессора Сикорского о ритуальном убийстве А. Ющинского, совершенном 12-го марта 1911 г. в Киеве в усадьбе, принадлежащей *** хирургической больнице, находящейся в заведовании купца Марка Иойновича Зайцева, согласно вердикту присяжных, произнесенному 28-го октября 1913 года

Убийство Ющинского, вероятно, произошло при таких обстоятельствах. Когда Ющинский был втащен или втолкнут в нежилое помещение (место убийств) в означенной усадьбе, где, уже собравшись, его ждали убийцы, он внезапно был окружен заговорщиками и схвачен за руки двумя лицами (отчего и не могло быть борьбы), третий же соучастник, стоя лицом к лицу, нанес ему колющим (колюще-режущим) орудием несколько ударов в голову через шапку, бывшую на голове. Ющинский сразу был ошеломлен, повергнут в состояние ужаса, и утратил силу сопротивления. Он еще держался на ногах, склонившись несколько влево, судя по тому, что первые потеки крови с головы, наполнившие шапку и окровавившие бывшие на нем курточку и рубаху, указывают направление течения сверху вниз и несколько влево. В ужасе и бессилии Ющинский почти не мог сопротивляться: с него сняли курточку, отвернули ворот рубахи, открыли шею справа и приступили к нанесению ран для получения крови из шейных кровеносных жил. С этой целью было произведено несколько вколов в ткани шеи, которыми поранены как вены, так и одна маленькая артерия, давшая глубокое внутреннее кровотечение по тканям почти до грудобрюшной преграды, — знак, что Ющинский стоял, вероятно, поддерживаемый убийцами. Работа сердца в это время еще была полной, судя по ясным прижизненным реакциям в пораненных сосудах и тканях. Однако же, потеков крови от шеи по телу не видно — знак, что с этого момента кровь уже была собираема, но не лилась наземь, иначе она оставила бы на теле, на своем пути, следы.