Владимир Авдеев - Русская расовая теория до 1917 года. Том 1

Когда друзья мои женятся, им смех, а мне горе, но так и быть: апостол Павел говорит в одном своем послании, что лучше взять себе жену, чем идти в геенну и в огонь вечный — обнимаю и поздравляю тебя — рекомендуй меня баронессе Дельвиг». Поэт смело начинает приведенное письмо признанием факта, что его друзья ему изменяют, разделяя любовь к нему с любовью к своим женам. Поэт как будто сжигает корабли, ибо во всеуслышание говорит, что такие поступки его огорчают, и начинает ругаться по адресу женитьб своих друзей, вообще не думая о том, что подумают их жены. Такую поэтическую дерзость, такой мысленный набег поэт потому допускает, что он хотя и испытывает некоторое огорчение от дружеской измены, но в то же время он полон дружеского счастья и радости, только это последнее чувство он деликатно скрывает, перед новым выступающим другом, прячась для этого за нежную дымку цитаты из послания апостола. Получается бесподобная полная гамма психических актов, предъявляемая в дружеском письме в соединении с редкой стыдливой сдержанностью, заставляющей поэта откланяться, стушеваться, уйти от интимного общества новобрачных, сердечно поздравляя их и порадовавшись на них подобно няне, которая ворчит и ссорится на словах, выражая на деле бесконечную любовь своему баловню. В своем искусстве, поэт точно забавляется, играя сразу целой серией шаров и букетов, составляемых из чувств и мыслей, которые он ловит перед наблюдателем, желая нежно поласкать его взор и порадовать его сердце роем летающих фигур, из-за которых не виден фокусник-психолог-поэт.

Такую психологически-художественную печать носит следующее письмо к Вяземскому: «Ангел мой Вяземский, или пряник мой Вяземский, получил я письмо твоей жены и твою приписку. Обоих вас благодарю и еду к вам и не доеду. Какой! Меня доезжают… Изъясню после… Отовсюду получил письма и всюду отвечаю. Adieu, couple si etourdie en apparance. Прощай, князь Вертопрах и княгиня Вертопрахина. Прощай, князь Вертопрах, кланяйся княгине Ветроне. Ты видишь, у меня уже недостает и собственной простоты для переписки».

В приведенном сейчас письме сказывается теплая дружеская близость и охота нежно позабавить себя и других. А в нижеследующем письме сквозит тоже нежность и ласка, но общий фон настроения поэта иной, в виду возраста лица, к которому обращаются. Вызываемая этой разницей нравственная постановка отношений иная. Всецело господствующее здесь основное чувство — благоговение. Он кладет свою нежную печать на такую же свободную игру мыслями, при посредстве которых поэту желается дать утеху себе в своих бедах и порадовать своего собеседника. «Теперь уже вы, вероятно, в Твери, — пишет Пушкин Осиповой. — Желаю вам проводить время весело, но не настолько, однако, чтобы совсем забыть Тригорское, где после грусти о разлуке с вами, мы начинаем уже поджидать вас…» «Петербургу, — продолжает поэт, — я предпочитаю ваш прекрасный сад и красивый берег Сороти, вы видите, что у меня вкус еще поэтический, несмотря на северную прозу моего настоящего существования. Правда, что мудрено писать вам и не быть поэтом».

В тех случаях, когда поэт находился в полосе неудовольствия или оскорбленного чувства, он становился неподражаемо язвителен и саркастичен. Так, например, известна классическая сцена его разговора с шефом жандармов Бенкендорфом по поводу его язвительных стихов на «Выздоровление Лукулла» — сцена, которая повергла Бенкендорфа в умоисступительное удивление и которая с классической простотой и объективностью описана самим поэтом. Поэт одержал блестящую психическую победу над шефом жандармов и над своим врагом, министром-жалобщиком, поставив обоих в дураки, и закончил сцену блестящим логическим фейерверком: «так и доложите Государю Императору». Такой же характер имеет кратенькая сатирическая заметка о людях. «Вы очень меня обяжете, — пишет он Ф. В. Булгарину, — если поместите в своих «Листках» здесь прилагаемые две пьесы. Они были с ошибками напечатаны в Полярной Звезде, отчего в них и нет никакого смысла. Это в людях беда не большая, но стихи — не люди. Свидетельствую вам почтение».

Во всех приведенных отрывках ярко выступает особенность натуры поэта, состоящая в необыкновенной сложности психических переживаний, на которые он способен. В его душе многие элементарные или даже сложные состояния комбинировались еще и еще раз, давая недосягаемые психические пирамиды, недоступные обыкновенному смертному. Все это совершалось с феерическою легкостью, которая даже вводила в соблазн критиков и между ними Писарева. В Пушкине усматривали великого эстета слова, блестящего представителя изящной, плавной, легкой, свободной, мастерской речи. Наивно думали, что речь идет о блеске и достоинствах формы, а не о богатстве и полноте содержания. В великом человеке не усматривали, или, по крайней мере, не оценивали возвышенной художественной постройки психического органа, которая, сама по себе, делала Пушкина беспримерным, по художественности, правильности и полноте, произведением природы. Шуткой, веселостью, острословием поэт маскировал свои неизмеримые психические достоинства и свой высокохудожественный нравственный облик, руководясь в этом инстинктивными и культурными постулатами — не показывать своего полного душевного роста, а казаться ниже и короче. Даже там, где необходимо было постоять, быть тверже и определеннее, он находит необходимым, по требованию своей натуры, оговориться, отшутиться. Например, давая инструкцию относительно печатания книги и литературной работы, он говорит: «Брат Лев! не серди журналистов! Дурная привычка! Брат Плетнев, не пиши добрых критик! будь зубаст и бойся приторности. Простите, дети! Я пьян». Таким образом Пушкин не просто великий мастер слова, каким его себе обыкновенно представляют, а величайший мастер духа. На этом инструменте он так играл, как никто. Не одна только у него речь художественна, художествен у него весь душевный состав и склад. Он не только красиво говорит и пишет, он чрезвычайно широко и полно чувствует, ярко и отчетливо мыслит, силен своею волей; и все эти отдельные стороны его душевного склада необыкновенно гармонически между собою согласованы, давая тем иллюзию какой-то естественной легкости и свободности или отсутствия усилий. При том он художественно обработал и усовершенствовал эти природные дары своей души. В великие моменты жизни эта последняя особенность его ярко выступала.

Таким образом, Пушкин-поэт и Пушкин-человек равноценны и равнозначны. Избранная профессия литературной поэзии осветила гениальную индивидуальность поэта с художественно-литературной стороны, оставив в меньшем свете или в тени его личность с психологической стороны. В этом отношении существует крупный пробел в изучении Пушкина. Его индивидуальность достойна глубокого анализа, как самое редкостное биологическое явление. Исследование Пушкина, только как поэта и писателя, суживало бы рамки: необходимы Пушкинские общества по образцу Шекспировских. Поэт не был охранен от ранней физической смерти, долг общества осветить полным светом его нравственный облик и сохранить его память. Эта память живет в наше памяти, но такое хранилище эфемерно и должно быть заменено более объективными Пушкинскими психохранилищами. И. Е. Репин положил тому начало своей последней картиной-созданием: «Пушкин на экзамене».