Владимир Авдеев - Русская расовая теория до 1917 года. Том 1

Мы не станем настаивать на крайней неопределенности понятий субъективного и объективного в значении, которое придают им Лассен и Ренан. Обратим прежде всего внимание на то, что Ренан писал свою характеристику семитов исключительно по евреям и особенно арабам: это одно уже кажется несколько произвольным: что же за расовые черты, которые принадлежат только двум народам? Поэтому то, что мы находим у евреев и арабов, и то в известное лишь время, делается принадлежностью всей расы. Но кому не известно, что евреи были весьма склонны к идолопоклонству, против которого нередко гремел голос вдохновенных пророков и гремел иногда напрасно? Возьмем арабов, если евреи вследствие столкновений с соседями утратили основные черты семитизма, хотя при том значении, какое придает Ренан расе, допустить это трудно: для подтверждения своей теории знаменитый ориенталист выдумывает монотеистическую Аравию до Магомета, тогда как факты говорят противное. Вообще, этот пункт теории разбивается очень легко. «Разве, — говорит Каррьер, — у семитов же за пределами Аравии не привился к плодоносию влажно-теплых долин совершенно чувственный культ Милитты, чем кстати опровергается и другое положение Ренана, будто бы семит неспособен постигнуть в боге родоразличия! Напротив, парная сопостановка бога с богиней и есть именно отличительная черта семитов». По верному замечанию Штейнталя, все, что приводит Ренан для доказательства существования общей религии у израелитов и других семитов, одинаковым образом указывает и на то, что первые сначала были политеистами, и на то, что последние могли бы сделаться монотеистами. Пусть Ренан думает, что чистый монотеизм составляет первобытную форму религии, это к делу не относится, ибо есть исследователи, сводящие и арийские религии к первобытному единобожию: дело в том, что Ренан, кроме того, очень смутно представляет себе способ происхождения семитического монотеизма: если на стр. 5 он утверждает, что семиты никогда не выработали бы догмата единства Божества, если бы не нашли его в непреоборимых инстинктах своего ума и своего сердца, и в других местах проводит ту же мысль, именно, что главным условием единобожной религии был самый дух семита, — то на стр. 6 это не мешает Ренану, признавшему монотеистичность пустыни (sic!), высказать соображение, что единообразная пустыня способнее внушить мысль о едином Боге, нежели вечно творящая жизнь более плодородной природы, внушая другим расам политеизм. Коли монотеизм, говоря словами Ренана, выдумать нельзя, то при чем здесь пустыня, а если пустыня внушила семиту монотеистическую идею, то к чему нужна Ренану врожденность единобожия семитическому духу? В другом своем сочинении, называя монотеизм минимумом религии, Ренан замечает, что единобожие продукт простоты быта номадов, довольствующихся, как известно, немногим. Это еще курьезнее! С другой стороны, разве арийцы неспособны были к монотеистическим концепциям? Ренан проглядел индусские Веды, высказывающие стремление к единобожию, и еще с большею несправедливостью религию Ирана, не говоря уже о сходных тенденциях греческой философии.

«Монотеизм, — говорит Ренан, — породил религиозную нетерпимость, но не нужно думать, — прибавляет он, — что семиты проклинали местные религии во имя местной же религии, ибо «их стремление было поставить верховного бога на место национальных божеств, их нетерпимость была чисто логическая и исходила из высшей религиозной идеи». С этим опять нельзя согласиться: универсальное значение получило христианство только на почве арийского духа, нашедши подготовку в распространении эллинизма и в римском объединении в последних веках перед Р. X. И разве арийцам несвойственна нетерпимость? Ренан, вероятно, забыл ненависть индусского религиозного кодекса к неверным, забыл ожесточенную борьбу браманизма с буддизмом в Индии.

Переходим к индивидуализму семита, ставя рассмотрение других частностей в связь с мнениями Каррьера о противоположности психических признаков арийцев и семитов. То, что говорит Ренан об арабах, можно приложить к каждому народу на известной ступени развития. Ренан говорит, кроме того, что пока семиты не утратили благородства и чистоты, они совершенно не знали торговли: это опять-таки можно сказать о всяком народе. Мало того, когда арийцы сохраняли еще «благородство и чистоту», семитические финикияне уже были всесветными торгашами. Каррьер даже прямо в индивидуализме семитов видит причину склонности их как в древности, так и теперь, сообразовать всю свою деятельность со стремлением к личной наживе посредством торгашества и денежных операций. Каррьеру эта мысль так понравилась, что он приписал и изобретение векселей той силе семитов, которая тонко отличает форму от содержания и характерное от неважного; по его мнению, ариец так же не додумался бы до употребления векселей, как, по словам Ренана, не додумался бы до монотеизма.

Мориц Каррьер, мастер более составлять художественные антитезы, нежели научные характеристики национальностей, посвятил целую главу в первом томе своего обширного труда об «Искусстве в связи с общим развитием культуры» сравнительной характеристике арийцев и семитов. В своих взглядах он недалек от Ренана; если последний приписывает склонности арийского духа к множественности и разнообразию раздробление арийцев на множество племен, менее сходных между собою, нежели нации семитические, олицетворяющие единство и однообразие, то Каррьер утверждает это еще определеннее. Оба они однако довольствуются одной фразой, не объясняя дела, тогда как для объяснения факта нечего прибегать к различию психики, здесь неуместному: всех семитов мы знаем с ранней эпохи, тогда как 1) между выступлением на сцену истории различных арийских племен протекают целые столетия; 2) арийцы рано перестают влиять друг на друга, 3) раскинувшись от гангесской долины до крайних пределов Старого Света на западе и подвергаясь на этой обширной территории самым разнообразным влияниям. Впрочем, Каррьер способен понять дело наоборот, т. е. не распространенности арийцев по обширной территории приписать их разнообразие, а их страсти к разнообразию расселения на громадном пространстве: например, он различием черт характера дорийцев и ионийцев обьясняет, почему первые выбрали себе внутренние части края и замыкаются извне, а ионийцы заселили доступные всем берега и побережья. Здесь Каррьер так же играет словами, как в объяснении различий языков семитических и арийских: семиты в языке, по Каррьеру, «предпочитают образуемые в глубине гортани внутренние придыхательные звуки губным, даже и видимо выступающим наружу» и для словоизменения пускают в ход изменения звуков внутри слова, тогда как арийцы прибегают при этом к внешним окончаниям: так в речи сказался субъективизм семита и объективизм арийца.