Владимир Авдеев - Русская расовая теория до 1917 года. Том 2

После этого не удивительно, если с именем Бабы-Яги и сродных с ней мифических лиц связываются воспоминания из очень древних времен. В некоторых поверьях сохранилась, если не ошибаюсь, даже память о том, что в день ее празднества поклонники угощали мясом детей не только свое божество, но ели это мясо и сами, и что впоследствии нежелавшие вкушать такой пищи, должны были, как полагал народ, приплатиться за это своей собственной жизнью. Немецкая Берхта, соответствующая нашей Яге, требует, чтобы в последний день года подавались на стол клецки и рыба. Всякому, кто вместо того наестся в тот день иной пищи, она разрезывает брюхо, вынимает съеденное, наполняет брюхо сечкой, или же смятой соломой и кирпичами, и зашивает его лемешем вместо иглы и железной цепью вместо нитки: другими словами, этот человек умирает — причем замечательно также, как сильно обращение Берхты с его телом напоминает выше рассмотренный обычай Скифов. Такая строгость наказания станет понятной только тогда, если предположим, что названные кушанья были первоначально не простые клецки и не простая рыба. Мы уже видели, что рыбы, жаренные на сковороде, заменяют в одной сказке очевидно детей, хотя и трудно сказать, что могло способствовать такому уподоблению. Мимоходом мы коснулись также другой немецкой сказки, в которой мачеха варит ребенка и подает его отцу на съедение вместо клецек (Klump). В последнем случае, впрочем, не лишено для нас значения и то, что она варит эти клецки только из рук и ног ребенка; куда она девает остальное тело, сказка не говорит.

Положенный в основу нашей речи взгляд на современное искусство есть результат фатального соприкосновения некоторых явлений из жизни духа с новейшими завоеваниями в области нормальной и больной деятельности нервной системы; он представляет отражение объективированного искусства и художественного творчества наших дней в зеркале биологической критики. Поэтому для выяснения сути и значения основанных на таком новом взгляде суждений и выводов я считаю необходимым предварительно разобраться, если и не детально, то, по крайней мере, по существу в тех научных мотивах, которые обусловливают известный характер изображения в нашем зеркале.

Я заранее чувствую, как трудно будет нам в короткий срок с полной отчетливостью ориентироваться в той картине, которую представляет столь сложное явление личной и общественной жизни, как искусство; я чувствую, что многие детали и промежуточные нюансы спектра должны будут пройти незамеченными, в силу чего основные тона картины выступят с чрезмерной, быть может, даже схематически-грубой простотой; однако важность намеченной задачи, думаю, не только нам дозволяет, но и заставляет нас высказать назревшие мысли именно теперь, когда весь цивилизованный мир, у порога нового века, старается глубже разобраться в последних явлениях жизни человечества и дать себе ясный отчет в них.

И наша жизнь, жизнь русского общества, подчинилась общему течению событий; последние десятилетия представляют у нас резкую реакцию против эпохи шестидесятых годов, давших широкий простор явлениям интеллектуальной жизни, раскрывших настежь свои окна и двери для науки и для общественных вопросов: не без чувства сожаления мы должны отметить значительный упадок завещанных нам высоких стремлений одновременно с чрезмерным культом искусства во всех его, как низших, так и высших, проявлениях; ослабевший от умственного утомления мозг обратился к удовлетворению своих низших, эстетических потребностей. В силу ли дальнейшего логического хода психических явлений, или по простому совпадению, мы в последнее время встречаемся уже с усиленным развитием нервных и психических болезней и, как будто бы случайно, наталкиваемся на необходимость сопоставления болезненных состояний нервной системы с явлениями из области художественного творчества.

Такое бросающееся в глаза совпадение, конечно, не может пройти незамеченным для всякого мыслящего и наблюдательного члена современного общества, и тем более оно резко выступает в глазах врача, имеющего дело с нервными и психическими болезнями и привыкшего не только особенно чутко подмечать всё, что эти люди творят, всё, что является результатом различных сторон их психической жизни, но и подвергает тщательному анализу самые процессы мышления, намерения и поступки этих людей; и потому неудивительно, что литература последнего времени успела обогатиться несколькими весьма ценными трудами из пограничной области психиатрии и эстетики, неудивительно и то, что нам приходится всё чаще и чаще останавливать свое внимание на характере болезней и на свойствах нервной системы людей, занимающихся искусством — с одной стороны, а с другой стороны — на произведениях художественного творчества по отношению к тем их сторонам, которые требуют, помимо художественной критики, еще и анализа психиатрического.

Как ни обидно, быть может, это для тех, кто относится к искусству со священным трепетом, как к дару получаемому свыше, с благоговейным чувством признательности, — тем не менее приходится мириться и с беспредельными правами мысли, для которой всё должно быть, когда это необходимо, не чем иным, как объектом анализа.

Здесь, впрочем, в интересах целесообразности научного исследования, считаю своим долгом сделать оговорку: к сожалению, научный исследователь, увлеченный своей привычкой, забывается до того, что приступает к анализу художественного произведения, совершенно упустивши из виду, что условия художественного творчества в иных случаях решительно требуют уклонения от научной точности; он готов подвергать художественные образы точному психиатрическому разбору, ставить диагностику и ранжировать их по клеткам психиатрической классификации и т. д. Не говоря о бесплодности подобной работы, мы думаем, что подобная специальная точка зрения исходит из неправильного понимания психологических законов эстетики.

Один из наиболее выдающихся художников нашего времени и в то же время образованный врач А. П. Чехов так выразился по этому поводу (см. «Автобиографические сведения»): «Условия художественного творчества не всегда допускают полное согласие с научными данными; нельзя изобразить на сцене смерть от яда так, как она происходит на самом деле. Но согласие с научными данными должно чувствоваться и в этой условности, т. е. нужно, чтобы для читателя или зрителя было ясно, что это только условность и что он имеет дело со сведущим писателем».