Александр Поповский - Во имя человека

Ни одна наука не знала так много несчастных увлечений, как хирургия. Раз возникшая идея, словно поветрие, овладевала умами врачей, вытесняя из практики опыт минувших столетий. Случайное изобретение, плод не в меру горячего воображения, принималось за панацею, становилось невольным бичом человечества.

В семнадцатом веке неведомо откуда рождается страсть к трепанациям. Свыше тысячи лет рука хирурга не смела коснуться инструментом мозга и его оболочек – и вдруг эпопея безумств. Трепанируют эпилептиков, меланхоликов, сифилитиков, душевнобольных, чтобы выпустить из черепа «губительный пар». Даже коронованные особы не могли уберечься от страшного увлечения хирургов. Филиппу Нассаускому просверлили череп двадцать семь раз, принц Оранский вынес семнадцать трепанаций. Один из врачей произвел над больным пятьдесят трепанаций в течение семидесяти дней.

В начале девятнадцатого века возникает учение, которое объясняет телесные и душевные недуги застоями в кровеносной системе. Начинается новый психоз. По любому обстоятельству у больного выпускают до двух фунтов крови. Страшное средство обращается в панацею против всяческих бед. Монахи ищут в нем лекарство против мирского соблазна, врачи и ученые – обоснование для новых идей в хирургии. Увлечение пускает корни в народе, местами уподобляясь ритуалу. В городе Павии в день святого Антония становится обычаем пускать на церковной площади кровь богомольцам. Француз Бруссэ за свою горячую приверженность к кровопусканию был современниками назван кровопийцей. Метод его насмешливо назвали «вампиризмус». В то время говорили, что «Наполеон опустошил Францию, а Бруссэ ее обескровил». Сумасшествие охватило Европу. «В военном госпитале, – писал Пирогов, – на каждом шагу раздавалось приказание: «Поставить больному десять пиявиц». Как можно было сомневаться в целесообразности пиявиц, раз еще Гиппократ свидетельствовал, что первыми поправляются те раненые, которые последними были подобраны, потеряв большую часть своей крови…

Современники Вишневского знали цену панацеям и имели основание им не доверять.

Увлеченные примерами из прошлого, суровые судьи не приняли в счет исторического пути хирургии и места блокады в этом развитии.

В течение своей многовековой истории хирургия прошла через три замечательных этапа. Между первым и вторым прошло четырнадцать веков, третий наступил в девятнадцатом столетии. В первых веках нашей эры утвердилось убеждение, что ампутировать можно только омертвевшую конечность. Лучше всего выждать, когда она сама отпадет. В тех случаях, когда больному угрожает опасность изойти кровью, рану следует прижечь раскаленным железом. С появлением огнестрельного оружия переломы, вызываемые его применением, приводили, как правило, к смерти, а врачи, отчасти из неумения останавливать кровь, не изменяли общепринятой практики.

Таков был сберегательный принцип в древности и в эпоху средневековья.

В шестнадцатом веке во Франции возникает идея перевязывать сосуды раненой конечности и останавливать таким образом кровотечение. Средство, оставленное в эпоху Перикла, вновь возродилось при Бурбонах. Вмешательство хирурга стало менее опасно, и к нему начали все чаще прибегать. Легкость, с какой стала возможна операция, настроила врачей на легкомысленный лад, случаи ампутации множились. Практика выжидания была решительно изгнана из клиники. Благодетельное средство, таким образом, не снизило, а повысило смертность среди больных. «Неприятельское оружие, – сказал Людовик, – менее опасно для французских солдат, чем ножи полевых хирургов».

Началось отрезвление – и новый поворот к принципу сберегательности.

Перелом был настолько решителен, что Пирогов, который в Кавказской войне высказывался за немедленное удаление поврежденной конечности, семь лет спустя, во время Крымской войны, говорил, что «ранняя ампутация принадлежит к самым убийственным операциям хирурга».

Принцип сберегательности снова взял верх, чтобы не уступать своих позиций. Сложнейшая аппаратура современной науки, рентгеновские лучи и биохимические лаборатории охраняют больного от поспешных решений врача. Арсенал этих средств непрерывно растет, и не видно предела его дальнейшим успехам. Тем более странно, как могли современники Вишневского об этом забыть, не увидеть в блокаде новое сберегательное средство. Из ста восьмидесяти случаев спонтанной гангрены сто семьдесят семь были блоком предупреждены; в ста случаях из ста непроходимость кишечника, возникающая на почве спазмы, и отек мозга, как результат тяжелого ранения, проходят без вмешательства ножа. Пятьдесят процентов больных аппендицитом выписываются из больницы, не подвергаясь операции. Это ли не сберегательность? Как могли хирурги это забыть?

Великое счастье – намечать себе цели и добиваться их. Не многим дано, обернувшись к далекому прошлому, увидеть во мгле былую мечту, ныне блистательно осуществленную. Исполнились чаяния Вишневского, он не стал одним из тех, «которые холодной рукой повторяют заученные манипуляции», никому не удалось из него сделать «ремесленника». Каждодневная практика не ожесточила его, не ослабила горячей любви к хирургии и чувства сострадания к больному.

Перед ним лежит оперированный ребенок. Глубокий остеомиелит [i]привел к тяжелому шоку. Мальчика сняли со стола в плохом состоянии. Потрясенный профессор все время был у постели ребенка. Когда пульс ослабел и замерло биение сердца малютки, хирург со стоном поднялся с места, и все увидели слезы у него на глазах.

– Что ты медлишь, – кричит он сестре, которая вовремя не дала больному мужчине морфий, – ведь ему больно! Вдумайся хорошенько – болит!

Кажется, он ощущает физические муки больного.

– Я не могу разговаривать о чепухе, – отворачивается он от собеседника, – когда у меня лежит больной с пробитой уретрой.

Чего только не сделает он, каких средств не применит, чтобы избавить человека от излишних страданий!

– Придется оперировать, – исчерпав все надежды, с грустью скажет профессор и добавит: – Не беспокойтесь, выбудете здоровы.

Никаких объяснений, расспросы бесполезны, на них не последует ответа.

С утра в операционной начинаются приготовления. Вокруг стола собираются люди в белых халатах, и точно сгущаются напряженная тишина и безмолвие. Торжественно моет руки профессор, строги движения сестры и ассистента. Больной уже здесь, под низко нависшим рефлектором. В напряженном молчании, едва прерываемом шепотом, идет операция. Ни одного ненужного слова: оперируемый не спит, и ничто не должно уязвить его чувств.