Владимир Попов - Социальная информациология:проблемы становления и развития

Визионерское творчество – это «Вечный двигатель», о чем так убедительно написал Алексей Варламов и доказал («ЛГ», 6-12 октября 2004г.), что Шукшин – это классика. Приводим ее ниже в качестве убедительного примера о рождении классики как результате проявления «Сверх-Я», взаимодействия ментального, народного бессознательного в сознательном творчестве писателя, поэта, журналиста.

На прошлой неделе минуло 30 лет, как нет Шукшина. Эта годовщина – хороший информационный повод, чтобы показать по телевизору «Печки-лавочки» или «Живет такой парень», снять с полки книжку и перечесть какой-нибудь рассказ, вздохнуть о том, как низко пали нынешняя литература и кино, и нет у нас такого режиссера, как Шукшин, нет такого писателя.

Он был народным не по званию, но по сути – писателем, режиссером, актером. Народным – значит любимым. Любимым – значит кассовым. Шукшин и тогда, и сегодня – капитал. В этом нет ничего дурного. Лев Толстой тоже капитал, не зря же «Самсунг» вкладывает деньги в премию его имени. И Пушкин – капитал (шикарный ресторан в Москве), и Тургенев, и Солженицын. А если капитал, то хочется повторения успеха. Но не получается. Снимают фильмы, сериалы, пишут книги, играют роли, а шукшинского – не стиля даже, успеха – нет. Смотрит народ «Ментов», смотрит «Разбитые фонари», читает Маринину с Дашковой, но все понимают, это поденка. Сегодня одно модно, завтра другое, рынок, конкуренция, реклама – все здесь завязано, тут надо успеть, пихнуть, подсуетиться, а он – на все времена и ни от чего не зависит. Это от него все зависят. Но разве раскрутилась бы актриса Маша Шукшина, не будь у нее отцовской фамилии? И брал ли бы кто-нибудь интервью у Лидии Федосеевой, не будь она Шукшиной? Шукшин -–это брэнд, если бы не наследники, давно появились бы в Москве шукшинские бани или водка «Василий Макарыч».

За что полюбили «Калину красную»? За то же, за что любят и поют «Степь да степь кругом». Есть какая-то щемящая нота, есть строчка, образ, кадр, который так западает в душу, что хочется смотреть и смотреть. Как герой Шукшина березки обнимает, как в бане на своего нового родственника кипятком плещет, как просыпаются ночью старики-родители, когда он хочет к Любе под бочок подлезть, как пытается устроить праздник – народ к разврату готов – в городе Белозерске, как не снимает он темные очки в доме и не узнавшей его старухи-матери, а потом падает у подножия холма, на котором церковь белая стоит, как бежит по пашне, спотыкаясь и разливая воду, Федосеева-Шукшина. И не только смотреть, но пересказывать, как пересказывали в детстве друг другу любимое кино.

В чем тут дело? В подлинности? Да нет. В жизни иначе бывает. Не так мелодраматично, проще, грубее, что ли, и Егор Прокудин по большому счету абсолютно выдуманный персонаж – ну какой он рецидивист? Но ведь и Тургенева ругали за «Бежин луг». Не говорят дети таким языком. Иначе говорят. И вообще дети – другие они, эти слишком придуманные ребятки – Павлуша, Ильюша, Ванюша, которые коней стерегут и страшные истории друг другу ночью рассказывают. А «Бежин луг» – все равно шедевр, и ничего с этим не поделаешь.

Это как вечный двигатель из рассказа «Упорный» про доморощенного изобретателя Моню Квасова. Только с точностью до наоборот. Там велосипедное колесо должно было вечно крутиться, а оно останавливается. Шукшин с его простыми героями и обычными словами, с его нехитрыми приемами должен был давно остановиться и забыться, остаться в советском прошлом, а он все вертится.

Он пробил стену между элитарной и массовой литературой, а точнее, не увидел этой стены. Нашел такое место в человеческом сердце, такой момент, когда ее просто нету. Про него повторяют как на заезженной пластинке – безыскусность, достоверность, про Шукшина-де не скажешь: так не бывает, не воскликнешь, как Станиславский – не верю! Но если перечесть его рассказы… Вот «Степка». История о том, как деревенский парень, угодивший в колонию за драку, затосковал по родине и сбежал раньше срока, а родителям сказал, что его отпустили за примерное поведение. Мать вроде чувствует, что что-то не так, но он ее успокаивает. Собираются соседи, спрашивают, как там в тюрьме? Он рассказывает, что кормят хорошо, кино два раза в неделю показывают, артисты приезжают, циркачи, а еще лекции в красном уголке читают. Потом мать и немая сестра его выставляют состряпанное на скорую руку угощение, начинается деревенский праздник, люди выпивают, танцуют, песни поют, радуются жизни, а в самый разгар веселья приходит участковый милиционер и незаметно подзывает Степку к себе:

- Ты что сдурел, парень? Тебе ж три месяца сидеть осталось!

Тот отвечает – сны замучили, теперь подкрепился, может и дальше сидеть.

- И сколько ж ты добирался?

- Две недели.

- Тьфу!… Ну, черт с тобой, сиди!

Если вдуматься, ситуация абсолютно нереальная. Участковый, естественно, сразу же был извещен о побеге. Он не мог не предупредить заранее степкиных родителей и односельчан. Но тогда б не было деревенского праздника. И не было б рассказа. Так что когда надо, Шукшин выдумывал и через достоверность переступал. Не бывает? А вот нате вам, читайте – есть.

Сейчас так не умеют. Врут, придумывают, изгаляются, а не получается. Бог знает отчего. Шукшин очень русский был человек, но в советское время жил. В диссиденты не пошел, а горькую правду о своем времени сказал так, как разве что Солженицын. У нас теперь ностальгия по советскому государству, которое не смогло ответить на вызов времени и потому распалось. Оно не смогло, а Шукшин смог. И любят его не так, как любят советские фильмы и песни.

Он поразительную стойкость русского человека показал. Ломали его, били, мяли, в колхозы загоняли, в тюрьмы сажали, а все равно жив курилка. Все равно Алеша Бесконвойный по субботам в баню ходит.

Очень сладко оплакивать прошлое, будь оно дореволюционное или советское, а жить-то все равно надо – сейчас. Этой жизни сейчас, жизни на все времена и независимо от времен Шукшин и учил. Даже не учил, а показывал через себя, через своих героев, свои роли, слова.

Полгода назад, когда я написал в «Литгазете» о Чехове и Шукшине, как о двух писателях, наиболее полно выразивших свое время, один очень уважаемый профессор, специалист по Чехову, спросил меня: «А вы уверены, что Шукшина будут читать через сто лет, как читают сегодня Чехова?» Уверен ли? Можно так сказать: если не будут, значит, кончился русский человек. Но разве это возможно? Колесо-то вертится …

С позиции социального психоанализа мы обращаем внимание еще на одну проблему. Центральным механизмом в восприятии информации и знания, и мотивации поведения является переживание . Не пережитая информация – чужая информация, она не дает знания. Не формирует диспозицию у людей. И только переживание оставляет глубокий след в памяти человека. Срабатывает закономерность: факт – информация – переживание – социально-психологический след в памяти – диспозиция . В следе и диспозиции заключено отношение к факту. Факты революций и смут, события 1993 года, дефолт – это уже история, но остаются в исторической памяти. В частности, мы видим как сохраняется недоверие наших граждан к банковской системе после пережитого дефолта и обмана со стороны финансовых пирамид, вмиг обанкротивших миллионы людей.