В Тростников - Мысли перед рассветом (фрагмент)

стоянно проявлять изворотливость и изобретательность в отводе возражений. Дополнительные доказательства в этом случае могут быть только двух родов: ископаемые находки и наблюдения за развитием эмбрионов, поскольку индивидуум в своем развитии повторяет в главных чертах развитие вида (онтогенез повторяет филогенез) . Но вот какая незадача: именно систематики и эмбриологи склонны возражать дарвинизму больше, чем представители любой другой биологической специальности. Это замечено, уже давно; один советский автор выразился даже так: "Витализм есть профессиональное заболевание эмбриологов". Такая устойчивость оппозиции этих исследователей объясняется очень просто: догма селекционизма мешает их непосредственной работе, не дает возможности испробовать различные другие гипотезы происхождения видов и тем самым попытаться устранить нагромождение "тайн", с которыми они принуждены ежедневно сталкиваться. Если, например, для этологов или физиологов, имеющих дело с "готовой продукцией" эволюции, признание или непризнание дарвинизма является, так сказать, вопросом отвлеченного принципа, вроде вопроса о признании или непризнании Пикассо, то таксономисты, принужденные принимать это учение, не могут двинуться вперед, и это создает в их среде нечто вроде глухого бунта против дарвинизма. Разумеется, выражать протест зачастую приходится эзоповским языком, призывать якобы к усовершенствованию дарвиновской теории, но здесь чувствуется просто нежелание называть черта по имени. Систематик В.А.Красилов, например, считает нуждающейся в пересмотре завещанную Дарвиным трактовку "естественной системы" как "генеалогического дерева", призывает отказаться от утверждения, будто "филогенетическая 82 систематика -- единственная возможная научная система организмов". Но стражи чистоты дарвинизма -редакторы сборника, где помещена статья Красилова, -- не одобряют такого начинания и пишут, что "представляется неверным противопоставлять задачи филогении задачам собственно систематики". ф Дело даже не в том, что палеонтологический материал недостаточен для обоснования селекционизма, -такая ситуация была бы неприятной только в том случае, если бы это учение являлось равноправным с другими и оценивалось по всем нормам, которыми теоретически должны руководствоваться в мире науки абсолютно все. Положение таково, что этот материал опровергает его. Утверждение, будто весь живой мир произошел в результате выживания наиболее приспособленных организмов, получающих свои приспособительные преимущества в силу случайных мутаций и передающихся по наследству, неизбежно ведет к картине равновесного обратимого процесса, создающего непрерывный спектр форм. Но в картине сменявших друг друга форм, какою мы можем реконструировать ее по палеонтологическим данным, нет даже намеков на непрерывность переходов. Этот факт сильно смущал Дарвина, который в "Происхождении видов" писал: "Количество существовавших когда-то промежуточных разновидностей должно быть поистине огром83

но и стоять в соответствии с тем огромным масштабом, в каком совершался процесс истребления. Почему же в таком случае каждая геологическая форма и каждый слой не переполнены такими промежуточными звеньями? Действительно, геология не открывает нам такой вполне непрерывной цепи организмов, и это, быть может, наиболее естественное и серьезное возражение, которое может быть сделано против теории отбора. Объяснение этого обстоятельства заключается, как я думаю, в крайней неполноте геологической летописи". За протекшее со времени Дарвина столетие палеонтологи обнаружили массу новых останков в различных слоях, но ничего похожего на картину непрерывности не открылось нашему взору. Обратимся теперь к фактам, связанным с развитием индивидуального организма. В этом процессе удалось подметить много такого, что свидетельствует о появлении у зародыша вначале общих для класса или типа признаков, а уже затем -- специфических для данного вида. Эти поразительные факты могут быть осмыслены с двух точек зрения. Первая из них отрицает закон Геккеля-Мюллера "онтогенез повторяет филогенез". На этой точке зрения стоял великий эмбриолог Бэр, который говорил об этом законе следующее: "Если бы это было правильно, то в развитии некоторых животных не наблюдалось бы в преходящем состоянии образований, которые остаются навсегда лишь у выше стоящих форм... Молодые ящерицы имеют очень большой мозг. У головастиков есть настоящий клюв, как у птицы. Зародыш лягушки на первой стадии оказывается бесхвостым -- состояние, которое наблюдается лишь у высших млекопитающих, ибо даже взрослая лягушка имеет внутренний 84 хвост". Здесь, как мы видим, дается следующая трактовка указанного явления: онтогенез опережает филогенез; на уровне эмбриона как бы "проигрываются" варианты, которые потом будут зафиксированы в филогенетическом развитии. Но есть и другое объяснение, которое возникает естественным образом, если не отказываться от закона Геккеля-Мюллера: в эволюционном развитии форм все шло таким же образом, как и в эмбрионе, т.е. сначала возникали некие неспецифические "сборные типы", объединяющие в себе целый ряд конструктивных идей, а затем они специализировались. Оба эти объяснения не могут без насилия быть втиснуты в рамки селекционистской догмы, поскольку первое предполагает наличие в природе далеко идущих замыслов, т.е. той самой имманентной целенаправленности, которая является злейшим врагом дарвинизма, а второе противоречит одному из основных его положений -- что признаки высших форм развились лишь в конце эволюционного процесса в результате постепенного усложнения и приспособления. Надо заметить, что данные палеонтологии, похоже, подкрепляют первое объяснение: "сборные типы" реально не обнаружены, т.е. они, видимо, являются некоей абстракцией, которая, однако, реализуется в эмбрионе. По поводу второго объяснения дарвинисты любят иронизировать в таком стиле: "Некоторые договариваются до того, что типы и классы возникли раньше видов", считая это утверждение явным абсурдом. Однако по отношению к логичности своих собственных построений они проявляют требовательность, лежащую ниже самого минимального диктуемого здравым смыслом предела. Приведем только один из рассыпанных в дарвинистской литературе тысячами примеров. Советский биолог, яростно защищающий дарвинизм, сознается: 85

"Меня давно занимал парадокс: почему быстрее всего эволюционировали крупные животные с медленной сменой поколений (слоны, лошади, хищники) . Казалось бы, должно быть наоборот: чем быстрее сменяются поколения, тем чаще рекомбинации генов, больше материала для отбора, попросту больше времени для эволюции! Ведь время, отпущенное на эволюцию, измеряется не годами, а поколениями, вечное существо, если бы такое существовало, эволюционировать вообще бы не могло. И тем не менее все обстоит иначе... Наиболее четкий ответ на этот вопрос я нашел в недавно опубликованных рукописях Шмальгаузена. Крупные формы лучше защищены от помех, от неизбирательного истребления... Как жаль, что Шмальгаузен не успел написать эту работу и приходится удовлетворяться его краткими, написанными для себя конспектами". Этот типичный перл дарвинистской мысли заслуживает того, чтобы на нем несколько задержаться. Прежде всего надо обратить внимание на следующее: дарвинист, сталкиваясь с фактами, противоречащими догме, думает не о том, верна ли догма, что было бы естественнее всего, а о том, как можно было бы истолковать эти факты в рамках не подлежащей обсуждению догмы. В результате начинают выдвигаться спекулятивные гипотезы. Биолога много лет мучил "парадокс", но откровенно сказать об этом он рискнул лишь задним числом, когда его "объяснил". Второй любопытный момент в приведенном отрывке таков: из него мы ясно видим, каким наивным, поистине детским является понятие дарвинистов об "объяснении". Существенный факт, равносильный открытию физиками частицы, не подпадающей под теорию, считается "объясненным", как только в рукописях по86 койного академика удается разыскать намек на выход из неприятного положения, причем намек настолько темный, что сам автор не развил его и не опубликовал. Однако если отважиться на то, чтобы, пользуясь элементарной логикой, развить этот намек, то мы сразу же придем к мнению Коржинского, что "отбор есть фактор ограничивающий полученные формы и пресекающий дальнейшие вариации, но ни в коем случае не содействующий получению новых форм. Это есть начало, враждебное эволюции". Поистине правая рука дарвиниста не знает, что делает левая: согласно идее Шмальгаузена, "обьясняющей" противоречащие дарвинизму факты, мелкие формы развиваются медленнее из-за того, что на них сильнее действует отбор -- двигатель эволюции живого мира! Мы не без оснований назвали приведенное рассуждение убежденного селе кциониста типичным. Вся история дарвинизма заключается в постоянных усилиях вписать новый материал в старую схему; с накоплением фактов это начинает поглощать все больше энергии, и в последнее время сил уже не остается на что-то большее: скажем, на предсказание явлений еще не наблюденных, на разработку перспективных экспериментов и т.д. Даже дарвинист Коулс признал, что "объяснительная сила эволюционной теории огромна, но с практической точки зрения ее предсказательная сила ничтожна". А ведь в любой энциклопедии можно прочесть, что важнейшим критерием научности является именно умение предсказать поведение изучаемого объекта. Дарвинизм всегда дает "объяснение" задним числом, часто после некоторого периода замешательства. Неужели Коулс считает искусство вывернуться из любой неприятной ситуации "объяснительной силой"? Кстати, такое искусство есть необходимейшая черта всякой псевдонаучной системы; им в 87