Этторе Биокка - Яноама

Отец греб как одержимый. Мать бросила взгляд на берег и тихо сказала: «Вон они, индейцы». На прибрежных скалах сидели люди с луками и стрелами. У некоторых из них грудь и бритая голова были окрашены в красный цвет, у других — в черный. Течение несло нас прямо к скалам. Мать плакала и кричала на туканском наречии [7] Тукано — наиболее распространенный индейский язык в бассейне реки Ваупес : «Не убивайте нас». Отец тоже кричал: «Не стреляйте из луков, не надо. Мы ваши друзья». Но теперь стрелы летели в нас, словно туча. Одна угодила отцу в спину, другая — в руку. Всего в отца попало восемь стрел, но он сумел все их вырвать. Потом мы нырнули в реку. Голова у меня кружилась, и я не могла плыть, но мать поддерживала меня рукой. Наконец мы добрались до берега. Отец взял меня на руки и помчался в лес. Помню, что перед моими глазами все плыло, точно в тумане. Я слышала крики индейцев, гнавшихся за нами. И еще я помню, что сказала отцу: «Брось меня, я умираю».

Потом отец рассказал, что он положил меня на землю. Я приподнялась и тут же упала. Отец сломал несколько веток, чтобы потом отыскать это место, и, пошатываясь, побежал в глубь леса вместе с подоспевшим Луисом. Мать несла на руках Анисио и потому отстала от нас. В густом лесу она потеряла отца из виду. Они встретились лишь спустя два дня и кое-как добрались до Марабитанаса. Отец вернулся в лес вместе с солдатами, чтобы отыскать меня. Но солдаты не решились углубиться далеко в лес, не то бы они меня непременно нашли.

Очнулась я ночью. Я лежала у костра, старик с седой бородкой пел песню колдуна. Вокруг костра сидели голые индейцы. У всех мужчин макушка была выбрита. И мужчины и женщины жевали табак, засунув огромную горсть между зубами и нижней губой, отчего она сильно оттопыривалась. Мне стало страшно. Возле меня сидела женщина, похожая на мою мать. Я посмотрела на нее и заплакала. Женщина встала, взяла куйю с водой и протянула мне. Она решила, что я хочу пить. Но я куйю не взяла и продолжала громко плакать. Тогда ко мне подошли несколько мужчин и что-то сказали на своем языке. Потом взяли стрелы и, чтобы напугать меня, воткнули их рядом в землю. Тут уж я зарыдала в голос. Подошла старуха и выразительно показала мне на стрелы, я страшно испугалась и умолкла.

Индейцы пробыли возле двух домиков моего дяди с месяц. Они построили свои маленькие хижины, которые на лингуа жераль [8] Лингуа жераль — дословно «общий язык». Это язык, возникший в эпоху колонизации Бразилии португальцами на основе индейских языков тупи — гуарани и заимствований из португальского. Среди бразильцев бассейна Риу-Негру этот язык до недавних пор был более распространен, чем португальский называются тапири, очень близко одна от другой и почти в круг. Я жила в отдельном тапири, рядом со старухой, сестрой вождя племени. У нее была дочка, которая жила вместе со своим мужем и с сыном. Он-то и построил старухе отдельную хижину. Мужчины что-то мне говорили, но я не понимала их языка. Ночью я никак не могла заснуть: болели раны от стрел. Дня через два мне стало получше, я выползла из хижины и пыталась убежать. Старуха заметила мое бегство, я спряталась неподалеку за деревом. Мужчины разожгли костер и сразу увидели меня. Они снова привели меня в хижину, но наказывать не стали. Старуха приносила мне бейжу, мед и куски мяса.

Лишь много месяцев спустя, когда я попала к индейцам племени караветари и научилась их языку, я узнала, как все было. Племена кохорошиветари, караветари и инамоветари объединились, чтобы напасть на белых. Но они немного опоздали. Когда они подошли к домику, где жил мой дядя, зола в очаге еще была теплой, но сам дядя вместе со всей семьей уже уплыл. В доме индейцы нашли типити — плетеную из волокон трубку, в которой отжимают маниоку,— и приготовили маниоковые лепешки. Поймав меня, несколько мужчин отправились на поиски отца, чтобы его убить. Они спустились вниз по Рио-Димити до Риу-Негру, но отца так и не нашли. Вернулись они через шесть дней и принесли с собой мед, туши маленьких кабанчиков и другую охотничью добычу.

Примерно через месяц мы отправились в большое селение кохорошиветари. Одиннадцать дней мы шли по лесу. Я еще не могла ходить, и женщины несли меня на спине, как и своих детей. Когда одна уставала, меня брала другая. Иногда они знаками велели мне слезть и идти самой, но я показывала им, что не могу. Я надеялась, что они оставят меня, но они упорно несли меня, пробираясь сквозь кусты.

В пути мужчины охотились на птиц и кабанов. Трогались мы в путь обычно рано утром и шли гуськом: мужчины впереди, женщины с детьми сзади, замыкали колонну снова мужчины. Если начинался дождь, все останавливались, прикрывались ветками и пережидали, пока дождь не утихнет. Но если мужчины почему-либо торопились, то мы шли безостановочно целый день. Когда темнело, все, наломав ветвей, принимались сооружать тапири — маленькие укрытия с крышей, прикрывавшей лишь одну его сторону. Если мяса больше не было, вождь около полудня говорил: «Сначала соорудим тапири, потом мужчины отправятся на охоту». Если же мясо еще оставалось, то на привале сначала готовился ужин, а уж после этого принимались за постройку хижин.

Когда кончались бейжу, ели одно мясо. Убитых животных коптили, не снимая шкуры, потом резали их на куски, и мясо долго кипятили со шкурой в огромном горшке из обожженной глины. Часто на поверхности плавала шкура. Иногда в бульон клали скорлупу орехов бакабе, вынув предварительно ядро. Когда ели мясо, шкуру отрывали. Если случалось убить обезьяну, то, опалив вначале шерсть и выпотрошив ее всю целиком, варили в котле. Старуха говорила мне, чтобы я ела, но я не могла кушать мясо вместе с волосами. Когда была возможность, индейцы ели мясо вместе с обжаренными бананами или с вареной кукурузой.

В пути я все время обламывала ветки в надежде, что сумею убежать и найти дорогу. Но индейцы шли не по тропинке, а напрямик через лес. Шли и шли. Затем несколько юношей взбирались на самые высокие деревья, с которых видны были холмы, среди которых находилось их селение. Один из юношей зубами откусывал ветку и бросал ее вниз — точно в том направлении, где виднелись холмы. Затем он спускался и первым трогался в путь, а все остальные шли за ним следом.

Вскоре кончилось мясо. Есть больше было нечего. Иногда кто-нибудь находил пчелиный мед. В доме дяди было много посуды: индейцы всю ее захватили с собой. Они клали в кувшины целые пчелиные соты. Когда не оставалось и меда, индейцы пили жижу из раздавленных пчел. Вкус у этого «сока» был лимонно-горький, а запах острый, неприятный. Старуха протягивала мне кувшин с этим соком и говорила: «Коари, коари» (пей, пей), но я не могла: меня от него тошнило. Потом мы наткнулись на пальмы инайя. Индейцы срубили пальмы и несколько дней подряд ели пальмиту — их сердцевину. Я пальмиту прежде никогда не пробовала — она тоже была горькой на вкус.