Валентин Рич - Приключения словес: Лингвистические фантазии

И берендеи (лесные духи?), возможно, сюда же. А вот некоторые английские слова с теми же согласными: birch (береза), branch (ветка), bar (брусок), board (доска), brace (подпорка, распорка), bracken (папоротник), brake (чаща, кустарник), browse (молодые побеги), berry (ягода), bear (медведь), brown (бурый). А пчела у них — bee, без r, — наверное, чтобы не путать с медведем.

И говорили на одном языке, и жили в одном и том же месте — в березовом лесу, полном ягод и медведей.

А еще мне кажется подозрительным, что те же согласные бр входят в состав таких «ветреных», с северным оттенком, слов, как Борей, бореальный, буран, буря, бора (ураган в районе Новороссийска). С чего бы это?

Не оттого ли, что самые сильные ветры валили деревья, устраивали бурелом?

Пробирали насквозь?

Заставляли произносить: бррр?

Самое трудное для иностранца в зрелых годах не читать по-английски, не писать и даже не говорить, а понимать, что тебе говорят. Разница между нормативной речью и разговорной — не меньше, чем между каллиграфией и скорописью. Безударные звуки редуцируются, гласные становятся все на одно лицо, создается множество звуковых рефлексов — взаимовлияний соседствующих звуков, слова сливаются между собой, а попадая во фразеологические сочетания, принимают совсем иные значения. Уж не говорю о жаргоне. Поэтому выученный на пятерку в школе или вузе иностранный язык может служить лишь фундаментом, на котором еще предстоит выстроить пригодное для обитания жилище. Пятилетний ребенок может сделать это за неделю, десятилетний — за месяц, мужчина до тридцати лет и женщина до сорока — за год, человек пенсионного возраста, в лучшем случае, — лет за пять-шесть. В худшем же, в особенности это относится к мужчинам, чьи вербальные способности, как правило, хуже, чем у женщин, — не могут никогда.

Наилучшим способом постижения чужой речи служит, конечно, погружение в нее в процессе повседневной жизни, когда все слышимое функционально связано с теми или иными предметами и действиями и запоминается на уровне условного рефлекса. К сожалению, у меня такого полноценного погружения в океан английской речи не получилось. С самого начала канадского периода моей жизни я оказался в так называемом русском районе, населенном в основном выходцами из Советского Союза и государств, на которые он распался. Русская речь постоянно звучала вокруг меня, где бы я ни находился — на улице, в парке, в магазинах, в офисах врачей, в банках. Было полно русских книг и газет. Можно было слушать русское радио и смотреть русское телевидение. Поэтому на пятом-шестом году пребывания в Канаде я мог: заполнить анкету, чек, бланк заявления; понять общий смысл прочитанного в книге, журнале, газете; написать письмо — личное и деловое; изложить свои нужды в магазине, банке, кабинете врача и больнице, государственном учреждении.

Но понять, что мне говорили по телефону, что вещали по радио и телевидению, о чем беседовали киногерои, мне было крайне трудно, я не всегда умел ухватить даже тему разговора.

Кроме всего прочего, дело вероятно, и в том, что устная речь изменяется гораздо быстрей письменной.

Недаром хорошие врачи при первом знакомстве с новым пациентом расспрашивают его о том, чем болели его родители, а самые лучшие просят рассказать и про дедушек с бабушками. Все мы чем-то походим на наших предков. Вот и во мне, например, явно сказываются гены маминого дедушки Иосифа.

Я всегда любил фантастику — прежде всего за то, что она пробуждает новые взгляды на мир. И все мои друзья ее любили за то же самое.

Поэтому в своем журнале — «Химия и жизнь» мы публиковали кое-что, не признаваемое «настоящей» наукой. Так, первыми из массовых изданий мы напечатали и ставшую ныне широко известной историческую гипотезу академика-математика Фоменко, развивающего взгляды шлиссельбуржца Морозова, изложенные в его знаменитом труде «Христос». Морозов считал, что события, о которых повествуют евангелисты, на самом деле происходили не в древности, а в Средние века, и не в Палестине, а в Италии.

Мне самому хронологическая теория Морозова-Фоменко чаще всего представляется лишь занятной игрой ума. А построенные на ее основе позднейшие гипотезы, отрицающие, скажем, монгольское нашествие на Восточную Европу, даже и не очень остроумной. Ведь приход чингисидов на Русь не был изолированным событием. В те же времена именно монголы завоевали Китай, Среднюю Азию, Северную Индию. В Китае стала править монгольская династия. Созданное монголами в Индии государство так и называлось — государством Великих Моголов. Отсутствие буквы н в последнем слове меня как-то не смущает.

И тем не менее время от времени я возвращаюсь мыслями к фоменковской хронологической доктрине.

Не служит ли уликой в ее пользу повсеместно распространенный среди образованной части народов, живших на территории бывшей Римской империи, в качестве языка международного общения не только в раннее Средневековье, а вплоть до семнадцатого столетия, латинский язык, которому еще и сегодня обучают четыре обширные группы людей — священников, филологов, медиков и юристов. В царской России латынь входила даже в число обязательных гимназических, то есть не университетских, а школьных предметов.

И не стоит ли числить в разряде самостоятельных языков, а не диалектов латинского, другие романские языки только с того времени, когда они оказались в состоянии обслуживать все главные сферы культуры?

Конечно, очень подвижная устная речь разошлась в романских языках кардинально, однако про письменную этого не скажешь, в основном массиве слов решительно просматриваются одни и те же корни. Даже в английском и французском одинаковых или очень близко артикулируемых хватает, несмотря на то что английский относят к числу германских, а не романских.

Каких-либо собственных диалектов русского языка, объездив практически всю Россию — от Ледовитого океана до Каспийского и Черного морей с севера на юг и от Балтики до Тихого океана с запада на восток, — я не обнаружил нигде. Но различия в словарном составе языка бросались в глаза довольно часто.

Так, например, в первый раз попав в Питер, я был изумлен тем, что тротуар там называли панелью, авторучку вставочкой.

Еще больше нового было для меня за Уралом. Привычные валенки сибиряки называли пимами, их изготовителей — пимокатами, сильный снегопад пургой, изобретя новый глагол «пуржить». Вместо «да», «конечно» и «неужели» употребляли одно и то же словечко «ну». Наше «однако» потеряло у них противопоставительный смысл и представляло собой паразитное словцо, вставляемое в речь без какого бы то ни было изменения ее смысла. Впрочем, какую-то эмоциональную разницу между просто «пуржит» и «пуржит, однако» улавливало и мое грубое ухо.