Вероника Долина - Сэляви

Он — вещать,
она — верещать,
достигать его глухоты.

А душа — прощать,
и еще — прощать,
с небольшой своей высоты.

Он — воплощать,
она — вымещать,
как-то все у них неспроста.

А душа — прощать,
и опять — прощать,
со своего поста.

Он — сокрушать,
она — водружать,
все чуднее их забытье.

А душа — прощать,
прощать и прощать,
да они не слышат ее.

Да они не видят ее.
Да они не помнят ее.

He отвертимся — хоть увернемся
От алмазных ее когтей…
А следы твоего гувернерства —
На повадках моих детей.
Я окошко тебе открыла —
На вот, руку мою возьми.
Просыпайся скорее, милый!
Поиграй с моими детьми.

Почитаешь им Вальтер Скотта,
Полистаешь для них Дюма.
У тебя впереди суббота,
У меня впереди зима.
Но в тягучем густом романе
Все замешено на крови.
Расскажи ты им о Тристане,
Расскажи ты им о любви.

А ты дышишь тепло и сладко,
Руку выбросив чуть левей,
И мужская трепещет складка
Между детских твоих бровей…
Не бывает любви бескрылой,
Не случается меж людьми.
Просыпайся скорее, милый!
Поиграй с моими детьми.

Расскажи мне, милый, где болит,
расскажи, не уводи глаза.
Видишь — на цепочке сердолик,
каменная в жизни полоса.

Отстранись немного, отступи,
на меня как прежде погляди,
сердце тихо дремлет на цепи,
камень мерно дышит на груди.

Видишь, в камне приглушенный свет,
темный пламень изнутри горит?
Это твоего паденья след,
ты же падал как метеорит.

Но ведь ты не скажешь где болит,
отведешь невесело глаза.
Я качну легонько сердолик,
каменная в жизни полоса.

Я качну легонько сердолик,
каменная в жизни полоса.

Дети мои спят у края, у берега,
Где йод, и смола, и музыка, и прачечная.
Ну, пусть! Пусть будет, как это у Бергмана, —
Жизнь то мерцает, то начисто прячется.
И это, и это преддверие праздника —
Там ель проступает, а может, Мерещится…
И папа — он праведник, праведник, праведник.
И мама — она грешница, грешница, грешница.

Дети мои очнутся, очухаются,
И в утробу запросятся, и займутся там играми.
И жизнь там увидят черную, чудную,
Это зимнее небо с ярчайшими искрами…
И снова, и снова преддверие праздника.
Звезда за звездой между веток навешивается.
И папа — он праведник, праведник, праведник.
И мама — она не такая уж грешница…

Розовый палисандр,
Бархатная розетка.
Фанни и Александр —
Бабка моя и дедка.
Время обнажено,
Варево так клубится,
Что не исключено:
Сможешь, сможешь влюбиться.

Снег идет к небесам.
Ель озябла в охапке.
Фанни и Александр —
Дедки мои и бабки.
Вертят веретено
Голубь и голубица.
Будет, будет дано —
Сможешь, сможешь влюбиться.

Буквицы в пол-лица,
Строчные, прописные.
Фанни и Александр —
Это мои родные.
Ну и еще одно,
Звездчатая крупица…
За тебя решено:
Можешь, можешь влюбиться…

Вот минувшее делает знак и, как негородская пичуга,
Так и щелкает, так и звенит мне над ухом среди тишины.
Сердце бедное бьется — тик-так, тик-так, — ему снится Пицунда.
Сердцу снится Пицунда накануне войны.
Сердце бьется — за что ж извиняться? У, папы в спидоле помехи.
Это знанье с изнанки — еще не изгнанье, заметь!
И какие-то чехи, и какие-то танки.
Полдень — это двенадцать. Можно многого не уметь.
Но нечестно высовываться. Просто-таки незаконно.
Слава Пьецух — редактор в «Дружбе народов», все сдвиги видны!
Снова снится Пицунда, похожая на Макондо.
Снова снится Пицунда накануне войны.
Сердце бьется, оно одиноко — а что ты хотела?
На проспекте Маркеса нет выхода в этом году.
И мужчина и женщина — два беззащитные тела
Улетели в Пицунду, чтоб выйти в Охотном ряду…

На верхней полочке уже
Не хочется тесниться.
Но сколько говорят душе,
Любовь, твои ресницы…

Когда разучишь мой язык,
Ты, ласковый отличник,
Забудешь то, к чему привык,
И станешь сам — язычник,

Тогда смогу вздремнуть часок
И вспомню про хворобу.
Вот только выну волосок,
Опять прилипший к нёбу.

Ты меня попрекаешь везучестью…
Иногда мне ужасно везет!
Вот и сделался чуть ли не участью
Небольшой путевой эпизод.

То рассеянно смотришь, то пристально
И сидим, к голове голова…
Наклонись ко мне — вот и истина.
Остальное — чужие слова.

Мои дни не похожи на праздники.
Мои ночи свирепо-скупы.
И пускай уж чужая напраслина
Не найдет между нами тропы.

Эти встречи от случая к случаю,
Разлитые по телу лучи…
Ради Бога, скажи, что я — лучшая.
Ради Бога, скажи, не молчи.

Таковы церемонии чайные,
Не в Японии, так на Руси.
Положение чрезвычайное.
Если можешь — то просто спаси.

Вот гитара на гвоздик повешена.
Не туда, а сюда посмотри.
Поцелуй меня — буду утешена
Года на два. А то и на три.

Ну, люблю я смазливых блондинов!
Что ты будешь делать со мною?
И любви этой гордое знамя
Так и реет над жизнью моей.
Но блондины об этом не знают.
Да откуда бы им догадаться?
И я вынуждена объясняться,
Приручая их по одному.

А блондины любят блондинок,
В крайнем случае — светлых шатенок.
Получают мучное на завтрак
И молочное — на обед.
Так живут, постепенно вянут,
Угасают мои любимцы,
Даже соли на вкус не зная,
Даже перца не разобрав.

А такие как я — стремятся
Протянуть им всегда руку дружбы,
Приготовить мясное блюдо
И зажечь интимное бра.
Но блондины об этом не знают…
Да откуда им догадаться?
И я вынуждена объясняться,
Приручая их по одному!

Ты просишь с тобой посекретничать?
Приходишь средь ясного дня?
Учти, я не буду кокетничать,
Когда ты обнимешь меня.

Ты думаешь, видно, — раз женщина,
То женщину можно понять!
А женщину нужно разжечь еще,
Разжечь — и тихонько обнять.

Имеют значенье условности,
Но знак подают небеса.
Ты видишь — твердят о готовности
Мои голубые глаза.

Мои золотистые, карие…
Зеленых угодно ль душе?
Вот тренькаю тут на гитаре я,
А можно обняться уже…